Командир субмарины. Британские подводные лодки во Второй мировой войне - Бен Брайант

Что касается денег, то в это время вся мелочь исчезла, как по команде: говорили, что она надежно закопана в садах острова Мальта. Самым мелким денежным знаком стал банкнот стоимостью в два шиллинга; поэтому если вдруг приходилось пользоваться услугами гондольера, чтобы пересечь гавань, то платить нужно было либо этим банкнотом, либо парой сигарет. Последний способ пользовался наибольшим успехом. Катушка ниток стоила пятнадцать шиллингов и шесть пенсов; незрелая картошка – шиллинг; ценность же таких предметов, как, например, губная помада, и вообще не могла быть измерена презренными деньгами.

Субмарины, приходящие с востока и запада, обычно привозили такие мелочи, как душистое мыло, самую обычную вещь в Гибралтаре, но абсолютный дефицит на Мальте. Вскоре по прибытии на остров я отправился с визитом к чете Тенч, одной из немногих супружеских пар, оставшихся там до этих пор. По бестолковости в качестве сувенира я взял набор душистой соли для ванн, но, когда Грета открыла пакет, она лишь горько рассмеялась: разумеется, о горячей ванне здесь все давно забыли, поскольку для нее просто-напросто не было топлива. На нашей базе в Лазаретто Сэм Макгрегор, шеф-повар флотилии, вышел из затруднительного положения, изобретательно смастерив печурку из старой бензиновой бочки, топливом для которой служило отработанное дизельное масло. Это позволяло подводникам, вернувшимся из патрулирования, принять горячую ванну – конечно, если в данный момент это отработанное масло оказывалось доступным. Но конечно, для купаний мы всегда имели в своем распоряжении море, очень приятное, несмотря даже на то, что в гавани вода была в значительной степени загрязнена. А изумительные курортные пляжи Мальты оказались недоступными, так как были огорожены несколькими слоями колючей проволоки.

Процветала чесотка, и в жаркую погоду больно было видеть, что почти у всех женщин босые ноги перевязаны. Говорили, что распространению этой болезни очень способствует недостаток жиров. Когда пришла моя очередь подхватить эту болезнь, я очень добросовестно, хотя и безуспешно, лечился единственным доступным нам лекарством – серной мазью. Через несколько месяцев, когда уже после освобождения Мальты мы ушли в Алжир, я показал военным медикам свои болячки и попросил совета. В ответ я услышал, что первым делом надо выбросить серную мазь; одно из двух: или я давно уже лечился от болячек, которые на самом деле представляли собой сыпь от мази, или же мне помогла сытая жизнь в Алжире, но вскоре мою болезнь как рукой сняло.

В Лазаретто я жил в одной комнате с Линчем Мэйдоном (капитан-лейтенант Мэйдон, кавалер орденов «За выдающиеся заслуги» и «За боевые заслуги»). Комната представляла собой исключительно хорошо проветриваемое помещение с двумя кроватями и шкафом. Если приходилось открывать дверцу шкафа, то вы оказывались сразу на заваленной обломками улице: в эту часть дома недавно попала бомба. Комната имела и еще одну особенность: на лестнице, которая в нее вела, отсутствовала ступенька. Самое удивительное, что никто из нас ни разу не упал с этой лестницы, даже в те дни, когда на остров прибывала партия джина. Линч обладал беспримерной способностью ко сну. Вернувшись из очередного похода, он словно впадал в транс, умудряясь не просыпаться сутками. Но разумеется, во многом это объясняется необходимостью пополнить «запасы сна», поскольку командиру подводной лодки во время боевого похода спать просто некогда.

База Лазаретто располагалась на острове Маноель, между бухтами Слиема и Лазаретто в Марса-Мусетто. Субмарины могли подойти к ней для обслуживания, но большей частью, находясь в гавани, они оставались там, где считали более удобным для себя, связываясь с берегом подвесными сходнями. База имела в своем распоряжении подземные мастерские и уже упомянутые бомбоубежища с койками вдоль стен. Непосредственно за Лазаретто находился форт Маноель, последний из построенных рыцарями Мальтийского ордена и для своей эпохи ставший чудом фортификации. Как и все старые укрепления, он отлично выдерживал бомбежки, но тем не менее мы все-таки оставили его в распоряжение мошек. Недалеко от нас располагалось кладбище, относящееся, очевидно, к тем дням, когда в Лазаретто размещалась больница, а между ним и самой базой находилась наша ферма.

Слово «ферма», конечно, звучит слишком громко, но, во всяком случае, там мы держали домашнюю птицу и несколько свиней. К тому времени, о котором я рассказываю, после длительной осады, предприятие выглядело далеко не процветающим. Теоретически свиньи питались объедками с базы. Любой, кто служил в армии, знает, какое огромное количество еды для свиней остается от стола сотен военных, и поначалу свиньи действительно вели сытую жизнь, несмотря на постоянно сохраняющуюся опасность попадания в их пищу бритвенных лезвий, чайного листа и других не способствующих пищеварению предметов, которые, несмотря на все просьбы и предупреждения со стороны хозяйственников, все равно отправлялись в ведра для свиней.

Однако со временем рацион на Мальте становился все более скудным, объедки постепенно исчезали, и бедные свиньи тоже почувствовали, что такое голод. Они прекратили приносить потомство, интерес со стороны поваров к ним пропал, и к этому времени, о котором я говорю, лишь изредка на кухню попадала какая-нибудь исхудавшая свинья. Но однажды кого-то из моряков осенило. Незадолго до этого в качестве трофея была захвачена итальянская шхуна с грузом. Поговаривали, что это какой-то продукт из дуба. В тот момент груз лежал в подвалах Лазаретто. Никто не знал, что представляет собой странная коричневая масса, и какой-то шутник предположил, что это корм для верблюдов. Скоро идея получила дальнейшее развитие. А так как путь от верблюжьего корма к свиному корму очень короток, то вскоре свиньи и получили его вместе со скудными объедками. Этот акт едва не прекратил существование свинофермы; продукт из дуба оказался дубильным веществом и произвел крайне неблагоприятное воздействие на пищеварительную систему несчастных животных. Прошло немало времени, прежде чем система эта как-то наладилась. Свиней берегли к Рождеству, и, хотя в действительности Мальту освободили уже в ноябре, они все равно стали нашим рождественским обедом, несмотря на худобу и жесткость. Особенный успех они имели во время боевого дежурства.

Наверное, единственным продуктом питания, имевшимся в Лазаретто в изобилии, оставалось блюдо под названием «пирог из телятины». Назывался он так, очевидно, по принципу внешнего сходства. Поначалу я очень активно его потреблял, но со временем заметил, что более искушенные обитатели базы предпочитают ходить голодными. Спросив о причине, я получил ответ, что в качестве начинки в нем использовано козье мясо. Мальтийская коза должна, по идее, являть собой весьма экономически выгодный способ преобразования всяческого мусора в молоко. Однако она представляет собой чрезвычайно отвратительное и по внешнему виду, и по запаху животное. Вернее будет сказать, представляла, поскольку, как и во многом другом, романтические ассоциации уже уступили место современным требованиям гигиены. Огромное вымя свисает почти до земли и, путаясь между задними ногами, делает походку животного весьма неуклюжей. Говорили, что коза заслуживает чести стать пирогом из телятины исключительно после продолжительной болезни и долгих лет недоедания, когда даже это огромное вымя высыхает. Поэтому привередливость некоторых моряков оказывалась вполне понятной.

Тем не менее даже наша база Лазаретто время от времени радовала подобием роскоши. Например, иногда вдруг удавалось заполучить настоящий тост, то есть красиво обжаренный кусочек хлеба: роскошью это считалось потому, что и хлеб, и топливо, чтобы развести огонь и поджарить его, достать было трудно. Делвин, наш штурман, рассказывал историю о том, как однажды он вернулся из похода и пошел пить чай. Официант-мальтиец принес ему большой тост. Сидевший рядом офицер возмущенно заявил, что ему только что отказали, сказав, что тостов нет.

Ответ буквально уничтожил его:

– Это правда, сеньор, но ведь этот офицер потопил вражеское судно.

Персонал базы, состоявший из жителей острова, отличался необыкновенным терпением и тактом по отношению к нервным и усталым подводникам, и мы многим ему обязаны.

Итак, питание на Мальте тщательно нормировалось. Однако этого нельзя сказать о напитках, правда, за исключением пива. В рацион входило две бутылки пива в неделю, и вполне понятно, что эти две бутылки исчезали моментально. Все другие завозившиеся напитки потреблялись, пока имелись в наличии: о следующем дне обычно не думали, справедливо полагая, что если он наступит, то сам о себе и позаботится.

С точки зрения офицера-подводника, главным преимуществом Мальты оставалось то, что на сотни миль вокруг только субмарины представляли собой наши родные вооруженные силы. Позже, участвуя в военных действиях в Тихом океане, я обнаружил, что американские субмарины, как и наши, с куда большей настороженностью воспринимали именно свои, а не вражеские самолеты. Вражеская авиация вела себя хотя бы более предсказуемо. В Центральном Средиземноморье все, что летало и плавало, за исключением субмарин, должно было считаться принадлежащим врагу, и поэтому трудностей с распознаванием не возникало. Все казалось восхитительно простым, и поскольку Симпсон и его немногочисленные подчиненные представляли собой весь наличный управленческий персонал десятой флотилии и были слишком заняты, чтобы издавать многоречивые приказы, люди и так прекрасно понимали, что надо делать. Иногда казалось, что главным мотивом существования штабных работников во время военных действий становились попытки воспрепятствовать столкновению сил, воюющих на одной стороне. На Мальте, во всяком случае, мы были избавлены хотя бы от этих осложнений.