Красная комната - Август Стриндберг

— Где ты была шестого июля? — спросил Фаландер с уничтожающим лицом судьи.

— С какими глупыми вопросами ты пристаешь! Как могу я припомнить сегодня то, что было три месяца тому назад?

— Ты была у меня, а сказала Гьяльмару, что была у тетки.

— Не слушай его,— сказала Агнесса и, ласкаясь, приблизилась к Ренгьельму,— он болтает глупости.

В одно мгновение Ренгьельм схватил ее за горло и опрокинул навзничь в угол около печки, где она осталась лежать неподвижно на вязанке дров.

Затем Ренгьельм схватил шляпу, но Фаландеру пришлось помочь ему надеть пальто: так дрожал он всем телом.

— Пойдем,— сказал он. Плюнул на камни перед печкой и вышел.

Фаландер помедлил мгновение, пощупал пульс Агнессы и последовал за Ренгьельмом, которого догнал внизу.

— Я удивляюсь тебе,— сказал Фаландер Ренгьельму.— Ведь дело было так ясно, что не требовало никаких разъяснений.

— Прошу тебя, оставь все это! Нам осталось немного времени побыть в обществе друг друга; с ближайшим поездом я уеду домой, чтобы работать и забыть! Зайдем в ресторан и «оглушимся», как ты это называешь.

Они вошли в ресторан и взяли кабинет. Вскоре они сидели за накрытым столом.

— Я не поседел? — спросил Ренгьельм и схватился за волосы, которые были совсем влажные и слиплись.

— Нет, мой друг, это бывает не так скоро; и я-то еще не сед.

— Она не ушиблась?

—  Нет!

— В этой комнате это было — в первый раз!

Он встал из-за стола, подошел к дивану и упал перед ним на колени; положил голову на диван и заплакал, как дитя на коленях у матери.

Фаландер сел рядом с ним и взял его голову в руки. Ренгьельм почувствовал, как что-то горячее, как искра, упало ему на шею.

— Где твоя философия, друг мой? Сюда ее!.. Я утопаю! Соломинку! Сюда!

— Бедный, бедный мальчик!

— Я должен ее видеть! Я должен попросить у нее прощения! Я люблю ее! Несмотря ни на что! Ни на что! Не ушиблась ли она? Бог мой! Можно ли жить и быть таким несчастным, как я!

В три часа пополудни Ренгьельм уехал поездом в Стокгольм. Фаландер захлопнул за ним дверцу купе.

XXII

Осень принесла большие перемены и Селлену. Его высокий покровитель умер, и все воспоминания о нем уничтожались; даже воспоминания о его хороших делах не должны были пережить его. Что стипендию прекратили — само собой разумеется, тем более что Селлен не был из числа тех, кто ходит попрошайничать. К тому же он находил, что не нуждается в поддержке, после того как ему уже протянули руку помощи; он видел вокруг себя многих более молодых и — более нуждающихся.

Но он увидел, что не только солнце погасло, но и все маленькие планеты совершенно затмились; хотя он за лето и укрепил свой талант строгой работой, председатель заявил, что он пошел назад и что его весенний успех был простой удачей; профессор пейзажной живописи дружески объявил ему, что из него никогда ничего не выйдет; а академический критик воспользовался случаем реабилитироваться и настаивал на своем первоначальном мнении. Кроме того, у покупающих картины, то есть у невежественной кучки людей, наступила перемена вкуса; пейзажи должны были непременно изображать дачные места, если их желали продать; но и тогда было нелегко пробиться, потому что, в сущности, шел только сентиментальный жанр и полуобнаженная кабинетная живопись.

Наступили, таким образом, тяжелые времена для Селлена, и ему было очень тяжело, потому что он никак не мог заставить себя работать не по своему вкусу. Он снял теперь оставленное фотоателье на главной улице. Помещение состояло из самого ателье с прогнившим полом и дырявой крышей и из бывшей темной комнаты, пахнущей коллодием {99} и годной только для угольного или дровяного чулана, если обстоятельства позволяли это. Мебель состояла из садовой скамьи орехового дерева, из которой торчали гвозди и которая была так коротка, что ее хватало только до сгиба колен тому, кто пользовался ею как кроватью; а кроватью она служила всегда, когда ее владелец ночевал дома. Постель состояла из половины пледа и папки, разбухшей от этюдов. В чуланчике был водопроводный кран с раковиной; это была уборная.

В один холодный день, незадолго перед Рождеством, Селлен стоял перед мольбертом и в третий раз писал новую картину на старом холсте. Он только что встал со своей жесткой постели; прислуга не приходила и не топила, отчасти потому, что у него не было прислуги, отчасти потому, что ему нечем было топить. Никто не чистил его платья и не принес ему кофе. И все же он стоял и весело насвистывал и писал сверкающей закат, когда четыре раза стукнули в дверь. Селлен отворил немедленно, и в комнату вошел Оле Монтанус, одетый очень просто и легко, без плаща.

— Доброго утра, Оле! Как дела? Хорошо ли ты спал?

— Спасибо за внимание.

— Как дела со звонкой наличностью?

— О, плохо!

— А кредитные билеты?

— Так мало билетов в обращении…

— Да. Значит, не хотят больше выпускать. Но иные ценности?

— Нет никаких!

— Как ты думаешь, зима будет суровая?

— Я видел сегодня много галок, а это обещает холодную зиму!

— Ты делал утреннюю прогулку?

— Я гулял всю ночь, уйдя в двенадцать часов из Красной комнаты.

— Так ты был там вчера вечером?

— Да, и познакомился с двумя людьми: доктором Боргом и Леви.

— Ах, так! Я знаю их. Почему ты не переночевал у них?

— Нет, они вели себя высокомерно, потому что у меня не было пальто, и я стыдился. Я так устал, я на мгновение прилягу на твой диван! Я прошел через весь город и обежал половину; сегодня я возьму работу у орнаментщика, а не то помирать придется.

— Правда ли, что ты поступил в рабочий союз «Полярная звезда»?

— Да, это правда! Я в воскресенье буду читать там реферат о Швеции.

— Это материал! Очень хорошо!

— Если я засну здесь на диване, не буди меня. Я невероятно устал.

— Не стесняйся! Спи!

Через несколько минут Оле спал глубоким сном и храпел. Его голова свисала с одного конца, а ноги — с другого.

— Бедняга! — сказал Селлен и накинул на него плед.

Постучали опять, но не условным стуком, так что Селлен счел за лучшее не отпирать; но тут стук стал так громок, что страх перед чем-нибудь серьезным исчез, и Селлен открыл дверь доктору Боргу и Левину. Борг начал:

— Фальк здесь?

—  Нет!

— А что это за вязанка валяется там? — продолжал Борг и указал ногой на Оле.

— Это Оле Монтанус.

— Ах, это тот экземпляр, который Фальк имел вчера при себе. Он спит еще?

— Да, он спит.

— Он ночевал здесь?

— Да.

— Почему ты не топил? Здесь дьявольски холодно!

— Потому что у меня нет дров.

— Тогда пошли за ними! Где прислуга?

— Прислуга ушла в церковь.

— Тогда разбуди этого вола, я его пошлю.

— Нет, пусть он спит,— попросил Селлен и поправил плед на Оле, который храпел все время и продолжал храпеть.

— Ну, так я научу тебя другому фокусу. Что под твоим полом в качестве наката? Земля?

— Этого я не знаю,— ответил Селлен и осторожно уселся на нескольких листах картона, разложенных на полу.

— Есть у тебя еще такой картон?

— Да, как же,— ответил Селлен и слегка покраснел у корней волос.

— Мне нужен картон и каминные щипцы.

Борг получил то, чего требовал. Селлен взял свой походный стул и сел на разложенный на полу картон, как бы охраняя клад.

Борг скинул сюртук и при помощи щипцов выломал из пола сгнившую от дождя доску.

— Проклятый малый! — закричал Селлен.

— Так я делал в университете в Уппсале,— сказал Борг.

— Но это не годится в Стокгольме!

— Черт подери, я мерзну и мне нужен огонь!

— Но поэтому ты не должен ломать пол посреди комнаты! Ведь это же сразу видно!

— Что мне за дело, видно ли это или нет! Я здесь не живу! Но это уже слишком!

Он приблизился к Селлену и опрокинул его вместе со стулом; в падении Селлен увлек за собою свой картон, так что открылся обнаженный накат.

— Какой негодяй! У него здесь настоящий дровяной склад, а он молчит.

— Это дождь наделал.

— Что мне за дело, кто это сделал! Теперь мы разведем огонь.

Сильно рванув, он высвободил несколько досок, и вскоре камин уже топился.

Левин тем временем вел себя спокойно, выжидающе и вежливо. Борг сел к огню и раскалил щипцы.

Опять стукнули — три раза коротко и раз длиннее.

— Это Фальк,— сказал Селлен и отворил. Фальк вошел; у него был несколько бледный вид.

— Нужны тебе деньги? — спросил Борг вошедшего и хлопнул по своему бумажнику.

— Почему ты спрашиваешь? — сказал Фальк недоверчиво.

— Сколько тебе нужно? Я могу достать!

— Ты это серьезно? — спросил Фальк, и лицо его несколько просветлело.

— Серьезно? Гм!.. Сколько? Сумму! Цифру!