Кентавр - Элджернон Блэквуд

— Я чувствую, София, что это выше моих сил, — неспешно произнес он, вытягивая ноги к огню и глядя на пламя поверх носов грязных ботинок. — Для меня и долг, и радость оставаться тут, с лесом и с тобой. Вся моя жизнь глубоко укоренилась здесь. Не могу дать название связи своего внутреннего мира с этими деревьями, но, разлучившись с ними, я заболею — или даже умру. Я все слабее цепляюсь за жизнь, а здесь получаю заряд энергии. Лучше объяснить не могу.

Он пристально посмотрел на жену, сидящую напротив, — та увидела, насколько серьезно его лицо и как решительно блестят глаза.

— Дэвид, неужели ты так сильно это чувствуешь? — воскликнула она, напрочь забыв о чае.

— Да, — ответил он. — И не только телом, но и душой.

Казалось, из сумеречных теней сгустилась неизбежность и ощутимо встала рядом. Проникнув не через дверь или окно, она заполнила все пространство между стенами и потолком и поглотила тепло домашнего очага. Софии вдруг стало зябко, ее охватили смятение, страх. Словно зашелестела листва под порывом ветра. Прямо здесь, в комнате, он разделил их с мужем.

— Есть нечто, — пролепетала она, говоря о жизни в целом, — чего нам не дано знать.

Помолчав несколько минут, муж, однако, лишь повторил без тени улыбки:

— Лучше объяснить не могу. Есть глубокая, непреодолимая связь… некая таинственная сила, которую они излучают, позволяет мне чувствовать себя бодрым и веселым… живым. Если не можешь понять, постарайся, по крайней мере, простить. — Голос его смягчился, стал нежнее, тише: — Знаю, мое себялюбие кажется просто непростительным. Но я ничего не могу поделать; все деревья, весь этот древний Лес, слились воедино, даря мне жизненные силы, и стоит уехать…

Биттаси осекся и обмяк в кресле. София почувствовала комок в горле; ей стоило большого труда справиться с ним, но она подошла и обняла мужа.

— Дорогой, — прошептала она, — Бог укажет путь. Мы примем Его руководство. Он всегда направлял нас.

— Меня приводит в отчаяние собственный эгоизм… — начал он, но миссис Биттаси не дала ему закончить.

— Дэвид, Он направит. Ничто тебе не повредит. Ты никогда не был себялюбивым, и мне невмоготу слышать от тебя такие слова. Путь, который откроется, лучший для тебя — для нас обоих.

Она поцеловала его, не позволяя ответить; сердце выпрыгивало из груди, она переживала за мужа гораздо больше, чем за себя.

Потом он предложил ей уехать одной на более короткий срок, остановившись на вилле брата с племянниками, Алисой и Стивеном, — их дом всегда был открыт для нее.

— Тебе нужно сменить обстановку, — сказал он, когда служанка уже зажгла лампы и ушла. — Ты нуждаешься в этом так же сильно, как я — страшусь. До твоего возвращения как-нибудь справлюсь со своим страхом, мне будет спокойней, если уедешь. Не могу покинуть лес, который так люблю. Чувствую даже, София, — выпрямившись в кресле, он взглянул на нее и продолжил полушепотом, — что я никогда не смогу больше его покинуть. Вся моя жизнь, все счастье — здесь.

Идея оставить мужа наедине с этим лесом, который полностью им управляет и теперь будет действовать беспрепятственно, казалась совершенно неприемлемой, и миссис Биттаси остро ощутила укол ревности. Он любил лес больше нее, раз ставил его на первое место. За словами прятались невысказанные мысли, от которых становилось так нелегко на душе. Призрак Сандерсона ожил и пролетел прямо у нее перед глазами. Весь разговор, а не только эта фраза, подразумевал, что ни Биттаси не может покинуть деревья, ни они не могут остаться без него. Как он ни старался умолчать, но все же выдал этот факт, что породило сильнейшее напряжение, прорвавшее границу между предчувствием и предостережением, перейдя в несомненное смятение.

Дэвид ясно чувствовал, что деревья будут скучать по нему — те, о которых он заботился, защищал, охранял, любил.

— Я останусь с тобой, Дэвид. Мне кажется, я тебе нужна, ведь правда? — излились слова, полные страсти и задушевности.

— Больше, чем когда-либо, милая. Бог вознаградит тебя за бескорыстие. И твое самопожертвование, — добавил Биттаси, — предельно велико, потому что ты не можешь понять то, что вынуждает меня остаться.

— Может, поедем весной?.. — с дрожью в голосе спросила София.

— Весной — можем, — мягко ответил он почти шепотом. — Тогда я им не буду так нужен. Весной их может любить весь мир, а зимой они одиноки и забыты. Вот тогда я особенно хочу остаться с ними. Чувствую даже, что мне следует так и сделать… я обязан.

Вот так, без дальнейших обсуждений, было принято решение. По крайней мере, миссис Биттаси больше не задавала вопросов. Хотя не могла заставить себя проявить больше сочувствия, чем было необходимо. Чувствовала, что, сделав так, позволит мужу говорить свободно о том, чего просто не могла вынести. И не смела рисковать.

VII

Этот разговор случился в конце лета, но осень была уже близко. Он обозначил границу между двумя временами года, и в то же время — между несогласием и непримиримым упорством в настроении мужа. София чувствовала, что уступать было ошибкой: он все меньше церемонился, отвергнув всякую маскировку, — ходил, практически не таясь, в лес, забросив все свои обязанности, все прежние занятия. Даже искал способы уговорить ее ходить вместе. Затаенная страсть, освободившись от необходимости скрываться, вспыхнула во всю мощь. И жена, теряясь перед энергией мужа, в то же время восхищалась этой сильнейшей страстью, которую он демонстрировал. Ревность давно померкла перед страхом, отошла на второй план. Единственным желанием было уберечь. Материнское чувство взяло верх.

Дэвид говорил мало и все реже бывал дома, будто стены тяготили его. С утра до самой ночи он бродил по лесу; разум его питали деревья — листвой, ростом, красотой, силой; стойкостью поодиночке и энергией в единстве множества. Он знал, как влияет на них каждый ветерок: знал опасность неистового северного ветра, триумфальное шествие западного, сушь восточного и мягкую, влажную нежность, с которой ласкал южный ветер их обнаженные ветви. Весь день он говорил об их ощущениях: как деревья пьют меркнущий солнечный свет, как спят при свете луны, в какой трепет их приводят поцелуи звезд. Следы страстной ночи оставались на них росой, а мороз погружал в подземный сон, оставляя надежду на пробуждение, когда корни погонят новые соки. Они пестовали жизнь тех, для кого стали прибежищем, — насекомых, их личинок и коконов. И когда небеса таяли в вышине, Биттаси говорил о них, «неподвижных в экстазе дождя», а в полдень — о «готовых сорваться ввысь со своей тени».

И однажды посреди лунной ночи миссис Биттаси проснулась от звука его голоса, услышав, как он декламирует — бодро, не во сне, — повернувшись к окну, на которое падала тень от кедра:

О ты, что так вздыхаешь по Ливану,Который обращен на сладостный Восток!Вздыхаешь по Ливану,Темный кедр…[29]

И когда она, полуочарованная, полуиспуганная, позвала его по имени, муж сказал только:

— Дорогая, я чувствую одиночество… — Внезапно понял это — отринутость этого дерева на нашей маленькой лужайке в Англии, когда все восточные собратья призывают его во сне, вернее ее.

Ответ был таким странным, таким «неканоническим», что она лишь молча дождалась, пока он уснет. Поэзию она не воспринимала. Она казалась ненужной, неуместной, добавив к боли подозрение, страх, ревность.

Но страх, который казался всепоглощающим, быстро сменился невольным восхищением экстатическим состоянием мужа. А на смену беспокойству, побуждаемому религиозным чувством, постепенно пришла тревога за его психику. Софии казалось, что он слегка помутился рассудком. Невозможно сказать, как часто в своих молитвах она возносила хвалу мудрости небес, побудившей ее остаться с мужем, чтобы приглядывать за ним и помогать, но уж никак не меньше двух раз в день.

Однажды миссис Биттаси зашла даже так далеко, что попросила мистера Мортимера, викария, разыскать более или менее квалифицированного доктора, и тот привез его, чтобы в частной беседе поговорить с профессионалом о некоторых странных симптомах мистера Биттаси. Доктор ответил, что «никакой болезни, от которой можно прописать лечение, нет», добавив немало путаницы ее чувствам. Без сомнения, к сэру Джеймсу никогда раньше не обращались за консультацией по такому неординарному поводу. Неестественность происходящего переборола в нем укрепившуюся привычку становиться инструментом помощи в страданиях рода человеческого.

— Думаете, лихорадки нет? — с нажимом, поспешно спросила она, пытаясь получить сколь-нибудь вразумительный ответ.

— Ничего такого, в чем я мог бы быть полезен, как я уже говорил, мадам, — раздраженно ответил этот рыцарь аллопатии[30].