Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

И мальчик, и лес, и вода…

Первое стихотворение отозвалось у Чюминой, «Из зимних снов» (1901: «За окнами снежно и бурно…»), и у Кедрина, «Природа» (1942: тоже о покинутых домах), третье — в стихах Брюсова (1913): «Над морем, где древние фризы… Бреду я в томленьи счастливом… И кажутся сердцу знакомы… Не с вами ли, древние фризы, Пускался я в дерзкий поход?»

Дальше наступает серия стихов с личными воспоминаниями:

Ты помнишь? поникшие ивы Качались над спящим прудом… (Плещеев, 1858);

Ты помнишь ли? мягкие тени Ложились неслышно кругом… (Фофанов, 1891);

Ты помнишь дворец великанов, В бассейне серебряных рыб… (Гумилев, 1910);

Ты помнишь, как молоды были Мы той обручальной весной… (Соколов, 1963);

Я вспомнил иные рассветы, Я заново как бы возник… (Шефнер, 1977);

Я вспомнил далекие годы… (Тарковский, 1947);

Я помню двадцатые годы… (Недогонов, 1939);

Мы помним степные походы… (Сикорская, 1935);

Я помню паденье Смоленска… (Алигер, 1945);

Я помню декабрь Подмосковья… (С. Смирнов, 1958);

Я помню монтажные доки… (Дудин, 1958);

Мы помним остывшие топки Линкоров, отправленных в док… (Инге, 1941; а кончается заздравной темой: «…За новое счастье народа! За зоркую вахту, друзья!»);

Я помню парады природы И хмурые будни ее… (Слуцкий, 1957: «…Но я ничего не запомнил, А то, что запомнил, — забыл, А что не забыл, то не понял: Пейзажи солдат заслонил…»);

Я вспомнил и угол мой дальний, Отца и покойницу-мать… (Михайлов, 1848);

Мне вспомнились чувства былые: Полвека назад я любил… (Случевский, до 1900);

Припомню ровесниц, которым Я сердце открытое нес… (Рыленков, 1938);

Я помню, как звезды светили, Скрипел за окошком плетень… (Рубцов, 1970);

Наверное, с резкою грустью Я родину вспомню свою… (он же, 1970);

И юность, и плач радиолы Я вспомню, и полные слез Глаза моей девочки нежной… (он же, 1968) —

и, наконец, почти автопародийное «Угрюмое» Рубцова (1970): «Я вспомнил угрюмые волны, Летящие мимо и прочь! Я вспомнил угрюмые молы, Я вспомнил угрюмую ночь. Я вспомнил угрюмую птицу, Взлетевшую жертву стеречь. Я вспомнил угрюмые лица, Я вспомнил угрюмую речь. Я вспомнил угрюмые думы, Забытые мною уже… И стало угрюмо, угрюмо И как-то спокойно душе».

Менее формульно построены, но принадлежат к той же семантической окраске, например:

Картины далекого детства Порой предо мною встают… (Плещеев, 1882);

Виденья далекого детства Опять меня сводят с ума… (Жигулин, 1971);

В саду том душистые липы, Березы и клены шумят… (Плещеев, 1880; ср. он же, 1882);

Три старые липы, мне вторя, Сочувственным звуком шумят… (Жемчужников, 1888);

Родные венгерские липы Шумят над его головой… (Симонов, 1937; все последние три примера — в концовках воспоминаний);

Как прежде, шумят кипарисы… Все так же луна проплывала… (Луговской, 1939: повторение мотива déjà vu);

Зачем же так ропщет и страждет Бессонная память моя?.. (Фофанов, 1990);

Перстом указательным память Листает мое бытие… (Дудин, 1946);

И прошлое в памяти живо… Куда мне от памяти деться?.. Нет с каменной памятью слада… (он же, 1962–1963).

Понятно, что сюда же относится не только повторяющееся «помнить», но и повторяющееся «не забыть»: «Забудь меня! Так мне и надо! Лишь я не забуду, мой друг…» (Шефнер, 1946); «Ты думаешь, я забываю О мире, кипящем ключом?..» (Тихонов, 1937); «Забудут? вот чем удивили! Меня забывали сто раз…» (Ахматова, 1957). Еще одна повторяющаяся формула А. К. Толстого — это «И все мне до боли знакомо: Большой пионерский дворец, Бессонное зданье райкома, В котором работал отец…» (А. Коваль-Волков, 1972), «Мне все здесь знакомо до дрожи…» (Эренбург, 1947). Самым пространным итогом этой мемуарной семантики можно считать длинное «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки… Пойдем же! Чем больше названий, Тем стих достоверней звучит…» Кушнера (1968), зачин которого подсказан Шефнером («Пойдем на Васильевский остров…», 1957) и которое, в свою очередь, вызвало подражания («Пройдем же по улицам старым — Названий таинственный спектр: За Конногвардейским бульваром Ложится Английский проспект…» (Абельская, 1977).

3б. Сон. К этой смежной теме Гейне особенно настойчиво толкал своих русских переводчиков и подражателей: «Во сне я милую видел…» (перевод Фета); «Во сне неутешно я плакал: Мне снилося — ты умерла…» (Михайлов); «Мне снилось: на рынке, в народе, Я встретился с милой моей…» (Майков); «Объятый туманными снами, Глядел я на милый портрет…» (Михайлов); «Мне снилось: печально светила луна…» (Вейнберг); «Закрою ль усталые веки И тихо забудусь во сне…» (Михайлов), — не говоря уже о стихотворении «Мне снился сон, что я Господь», которого из осторожности не переводили.

Главным откликом русской поэзии на эту тему был цикл Полонского «Сны» (1856–1860):

…Мне снилось, румяное солнце

В постели меня застает…

…Мне снилось, легка и воздушна

Прошла она мимо меня…

Последовавшие за этим более мелкие стихотворения также складываются в серию «Мне снилось…» не менее единообразно, чем в «Я помню…». Ср.:

Мне грезились сны золотые! Проснулся — и жизнь увидал… И думалось мне: отчего бы — В нас, в людях, рассудок силен — На сны не взглянуть, как на правду, На жизнь не взглянуть, как на сон! (Случевский, до 1880 года);

Мне снилось, что солнце всходило, Что птицы очнулись от сна… (К. Р., 1885);

Нам снились видения рая, Чужие леса и луга… (Бальмонт, 1895);

Мне снились веселые думы, Мне снилось, что я не один… (Блок, 1903);

Мне снилось… Сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи… (Вс. Рождественский);

…И если б я был коронован, Мне снились бы своды тюрьмы (Гумилев, 1911);

Я знаю, что сон я лелею, Но верен хоть снам я, — а ты?.. (Анненский, 1903);

Ты мог бы мне сниться и реже, Ведь часто встречаемся мы… (Ахматова, 1914);

Мне снилось какое-то море, Какой-то чужой пароход… (Тарковский, 1941);

Приснилось мне жаркое лето, Хлеба в человеческий рост… (Орлов, 1949–1953);

Мне берег приснился горбатый, Песчаника желтый обвал… (Дудин, 1960);

Приснился мне берег Катуни, Бегущей в алтайских горах… (В. Федоров, 1945–1950);

За тысячи верст от России Мне снятся московские сны… (Соколов, 1959);

Бывает, мне страшное снится, Но я пробуждаюсь в ночи… (Шефнер, 1977);

Мне снится такая реальность, Такая жестокая явь… (Мориц, 1976);

Товарищам что-нибудь снится: То лес, то цветы, то вода… (Прокофьев, 1953);