Голубой человек (Художник А. Таран) - Лазарь Лагин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шурка, сидевшая на облезлой клеенчатой кушетке, свесив ноги в валеночках, расшитых линялыми розовыми узорами; кинулась подавать расстроившемуся доктору табуретку.
— Познакомьтесь, — сказал Конопатый, — это Шурочка, моя наперсница и милосердная сестрица.
— Очень приятно, — отвечал вконец растерявшийся доктор и легонько сжал в своей ручище Шуркину сухую теплую ручонку.
Шурка восхищенно фыркнула.
— А если. — неуверенно продолжал доктор, — а как вы посмотрите, если мы вас в больницу? Может быть, даже в университетскую клинику…
— Не могу, — усмехнулся Конопатый, — у меня здесь барышня знакомая. — И снова кивнул на Шурку.
Девочка снова фыркнула и тряхнула рыжими косичками, как молодая лошадка.
— Нет, верно, коллега, — продолжал Розанов, видя, что доктор собирается настаивать, — я уж лучше здесь долежу свое… Все-таки в компании…
Он не докончил фразы, потому что Шурка вдруг подозрительно зашмыгала носом.
— Это еще что такое! — прикрикнул он на нее и закашлялся от напряжения. Ты меня раньше времени не хорони!.. Мне еще на твоей свадьбе поплясать надо!.. А ну, подавай мне моментально чаю, а то у меня, сама знаешь, разговор короткий: расчет и будь здорова!.
Шурка бросилась наливать чай.
— И ситного! Моего любимого! Живо!
Чтобы успокоить девочку, он заставил себя проглотить несколько глотков порядком остывшего чая и даже кусочек хлеба.
— Сережа третьего дня уехал на Кавказ, — вполголоса сообщил ему тем временем доктор и Розанов скорбно сжал свои иссиня-бурые губы, — а тетя Маня прямо сбилась с ног, женихов ищет…
Шурка удивилась, почему эти смешные слова про тетю Маню так огорчили Конопатого, но спрашивать не стала: захочет, сам объяснит.
— Когда я вам потребуюсь… — громко заговорил доктор, но Розанов снова его перебил:
— Вы мне больше не потребуетесь… И не рискуйте собой, прошу вас. Тут все время рыщет один мерзавец, долговязый такой (Шурка догадалась, О ком-идет речь, но не подала виду)… особенно сейчас, когда наших друзей… когда тетя Маня… — и он горько махнул рукой.
Доктор с тоской и нежностью с минуту всматривался в очень желтое, изрытое посветлевшими оспинами лицо Розанова, потом дрожащими могучими пальцами снял пенсне, поцеловал Розанова в покрытый холодной испариной лоб, пожал ему руку сдавленным голосом произнес: «Прощайте, дорогой друг!», смешно всхлипнул и быстро вышел в коридор. Оттуда он, снова приоткрыв дверь, поманил Шурку.
Она выскочила в коридор. Доктор ожесточенно шарил по карманам своего пальто, пиджака и брток, тихо приговаривая: «Ах ты боже мой, ах ты боже мой!;. Ну как назло!..»
Во всех карманах он наскреб гривен а шесть серебра и меди и сунул их в руку Шурке.,
— Купишь ему апельсинов! — зашептал он, суетливо гладя ее по голове. Апельсинов, или конфет, или чего он там захочет… Понятно?
— Куплю, — сказала Шурка, по-взрослому поджав губы. — Вы не сомневайтесь… Дяденька доктор! — Она знаками попросила его нагнуться. А когда он нагнулся, она прошелестела ему на ухо, чтобы Конопатый не услышал: Дяденька, он умрет?
— Что ты, что ты! — неумело замахал на нее руками доктор, и Шурка поняла, что Конопатый уже не жилец на этом свете. — Только боже тебя упаси плакать при нем! — также шепотом предупредил её доктор…
— Скоро ты будешь совсем здоровый, — сказала немного погодя Шурка, вернувшись в комнату с покрасневшими глазами, только тебе кушать надо побольше. Доктор говорит, будешь хорошенечко кушать, совсем скоро выздоровеешь, к пасхе…
— Даже раньше, — поспешно согласился с нею Конопатый. — А кушать — этому мы сызмальства обучены… Хочешь, я сейчас зараз пуд хлеба съем?.. Только чтобы обязательно с изюмом…
В ответ на эту очевидную шутку девочка вдруг расплакалась.
Часа через полтора Конопатый понял, что до ночи ему не дотянуть, и тогда он велел Шурке сбегать за Егором, а самой покуда посидеть дома, с мамкой…
Антошин готовился к худшему, и все же он не мог себе представить, чтобы человек так изменился за какие-нибудь две недели.
— Похорошел? — усмехнулся Конопатый.
— Не очень, — пробормотал Антошин, невольно отводя глаза.
— Осталось мне, брат Егор, жизни, по моим расчетам, никак не больше суток.
Антошин собрался ему возразить, но умирающий, с трудом выпростав из-под жалкого линялого одеяла страшно исхудавшие руки, досадливо чуть приподнял правую:
— Не будем терять время… Нам нужно потолковать.
Ему было трудно. Через каждые несколько слов он останавливался, чтобы перевести дыхание. Но почти не кашлял.
— Вредно вам разговаривать, — сказал Антошин.
— Теперь уже не вредно… Радости в этом, конечно, мало, но факт… Ты понимаешь, что такое факт?..
— Понимаю, — сказал Антошин.
— Ну вот, сам посуди: речь у тебя городская, — даже интеллигентская… грамоте знаешь; слово «факт» понимаешь. — Тут Конопатый попытался сложить губы в улыбку, но улыбки не получилось. — Ко всему прочему встречаю я тебя тогда там вечером, у Арбатских ворот, когда ты снег грузил… Сам посуди, разве это не подозрительно? — Антошин в знак согласия молча кивнул головой.
— Говори спасибо Шурке… У нас тут с нею в последние дни много было о тебе говорено..! Она тебе не рассказывала?
Антошин отрицательно покачал толовой.
— От горшка три вершка, а слово держать умеет! — похвалил Конопатый Шурку. — Из нее настоящий человек получится… если не погонит ее жизнь на бульвар… Золотая девчушка… Не оставляй ты ее, Егору без своего присмотра… Она тебя любит.
— Не оставлю, — обещал Антошин.
— Так вот, думал я, думал и решил напоследок (Антошина резанул непривычно горький смысл, который придавал Конопатый слову «напоследок») потолковать с тобой по душам… Тем более что явок ты от меня все равно никаких не получишь… а доносов мне уже сейчас бояться вроде и не к чему… Да ты не обижайся! — сказал он, заметив, как перекосило лицо Антошина при этом невольном намеке. — Дело житейское.
— Я не обижаюсь, — успокоил его Антошин.
С минуту Конопатый отдыхал, сомкнув зеленовато-бурые, высохшие до полупрозрачного состояния веки.
Антошин тем временем поднялся с табуретки и на цыпочках направился к двери.
— Ты куда? — спросил Конопатый, не раскрывая глаз.
Антошин на цыпочках же воротился к постели и, нагнувшись к Конопатому, прошептал:
— А вдруг он нас подслушивает, Сашка?
— Доктор его увел от меня аж в Сергиев посад… Поводит его по лавре часочка два… Теперь Сашку жди часам к семи вечера, не ранее… Часов до семи у нас с тобою полная свобода…
Тут какая-то неожиданная мысль-озарила лицо Конопатого. Глаза его заблестели, на острых скулах появился бледный румянец. — Была не была!.. Хоть последние несколько часов проживу свободным гражданином!.. Дай-ка мне вон ту книжку, вторую слева на полочке!..
Антошин, достал ему книжку, Конопатый полистал ее и достал вырезанный из какой-то нерусской газеты портрет… Карла Маркса! Точно такой же, как тот, который когда-то показывала своим юным «историкам-марксистам» в Музее Революции Александра Степановна. Только этот был свежий, а тот, в музее, совсем пожелтел от времени. Теплая волна подкатила к сердцу Антошина: перед ним был один из первых, может быть даже из первого десятка, портретов Маркса, появившихся в России.
— Теперь, — сказал Розанов, которому этот портрет, казалось, прибавил сил, — теперь календарь побоку, а на его гвоздик наколи эту картинку… чтобы он у меня все время был перед глазами… Это был такой человек!.. Я тебе о нем сейчас расскажу…
Он снова маленечко отдохнул, закрыв глаза.
— Приколол? — спросил он, все еще не раскрывая глаз. — Тогда давай, Егор, заодно откроем окно, а?.. Вынимай вторую раму… на мой ответ… Скажешь Зойке, я приказывал — хочу дышать свежим воздухом и не бояться, что тебя подслушивает какой-нибудь царский холуй… Может, тебе обидно слышать такие слова про царя?
— Нисколько не обидно, — сказал Антошин, торопливо отдирая с краев оконных рам поотставшие от сырости полоски газетной бумаги: — чего ж тут такого обидного?
Столовым ножом он отогнул: гвоздики, которыми зимняя рама была приколочена к подоконнику и наличникам, дернул ее обеими руками на себя, вынул, поставил у стенки и распахнул окно.
В комнату хлынул солнечный свет и бодрящий, совсем по-весеннему сыроватый свежий воздух. И вместе с воздухом и солнцем со двора и Большой Бронной ворвались в затхлые Зойкины меблирашки вешние городские шумы.
Восторженно визжали ребятишки, игравшие в казаков-разбойников. Вовсю чирикали воробьи. У деревянной коновязи возле извозчичьего трактира глухо ржали в торбы с овсом извозчичьи клячи. Звенел невообразимо высокий тенор точильщика: «Точить ножи-ножницы, бритвы править!» «Старье би-ре-ом!» — вопил захожий татарин с мешком на спине. На соседнем дворе шарманка, задыхаясь и ухая, играла марш лейб-гвардии Преображенского полка. Под самым окном какая-то, судя по свежему голосу нестарая женщина рыдающим голосом попрекала кого-то невидимого и неслышного:
