Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

Высокий и сухощавый, состоящий как бы из сегментов, похожий на большую неряшливую птицу, Робин всегда выглядел так, словно ему не по себе. И особенно это было заметно сейчас, когда он беседовал с Морганом.

– Да, все верно, и хорошо, что ты так говоришь, – сказал он, протестующе подняв руку. – Но тем не менее, Морган…

– Что?

Робин сразу стал предельно серьезным.

– Не мне давать тебе советы, – сказал он. – Я уверен, что ты все уладишь сам. Но в подобных делах, где ты на каждом шагу встречаешься с такими различиями… Ну, сам понимаешь: класс, мировоззрение и все такое прочее…

– Конечно, я понимаю.

– Осторожность здесь не бывает излишней. Люди болтают, ты же знаешь; люди замечают разные вещи. Нам следует заботиться о приличиях, о соблюдении правил. Мне так же, как и тебе, нравятся здешние люди, подобно твоему знакомому, пытающиеся подняться над своим окружением. Но нельзя всегда верить тому, что тебе говорят. Например, этого молодого человека никто не собирался увольнять. Он должен был просто заплатить штраф.

– Я думаю, он неправильно выразился. Его английский далек от совершенства.

– Возможно, – согласился Робин. – Но уверен ли ты, что он тебя не обманывает?

– Штраф для человека в его положении – уже серьезный удар, – покачал головой Морган.

– Я тебя понимаю, – сказал Робин. – Но и ты пойми меня. Я просто говорю, что тебе следовало бы для начала побольше узнать.

Он испытующе посмотрел на Моргана поверх своего стакана с бренди и закончил:

– Прежде чем… выказывать свой интерес. Мы же ничего, в сущности, не знаем об этих людях. Они демонстрируют дружелюбие на лицах, и нам хочется им верить, но ситуация может быстро измениться. Как та, которую мы сейчас так счастливо разрешили. Однако в следующий раз…

– В следующий раз все может оказаться не так просто.

– Именно, – кивнул Робин. – Я очень надеюсь, что ты меня понимаешь. Я говорю с тобой как друг. Пока же, думаю, тебе следует воздержаться от поездок в том трамвае. Ты вытащил парня из затруднительного положения, и довольно с него. Может быть, потом ты и возобновишь знакомство, но пока…

Предупреждение, сделанное Робином, отрезвило Моргана. И в течение нескольких часов он размышлял над тем, что имел в виду его друг. Робин знал, чем все может закончиться, и убедил его.

Но длилось все это не очень долго. Следующим днем на протяжении всего времени, проведенного на работе, Морган думал о Мохаммеде, вспоминая, с каким спокойным лицом тот заявил, что сделал доброе дело. Качества, подмеченные в нем Морганом, никак не вязались с тем, о чем его предупреждал Робин. Нет, Мохаммед не обманщик; он олицетворял ту никому не известную часть Египта, о которой мечтал Морган; и если бы он поддался сейчас своим страхам, то никогда бы ее не познал.

Со странным чувством гордости и радостного облегчения Морган вошел вечером в трамвай. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись – новое, пока не выраженное словами согласие установилось между ними.

– Вы говорить с начальник? – спросил Мохаммед.

– Нет, – отрицательно покачал головой Морган.

– Но проблема есть исчезнуть.

– Я знаю.

Мохаммед явно собирался задать еще вопросы, но всю первую половину маршрута вынужден был заниматься другими пассажирами. Когда вагон опустел больше чем наполовину, он подошел к Моргану и сел с ним на одно сиденье. Их ноги, в брюках одинакового цвета хаки, на мгновение соприкоснулись.

– Я хочу увидеться с вами после работы, – сказал Морган. – Вы встретитесь со мной?

Голос, которым ответил Мохаммед, был мягок, но страстен:

– Когда угодно и где вам угодно.

Эти шесть слов ударили Моргана будто обухом. Чувства настолько переполнили его, что он вышел на Сиди-Габир, гораздо раньше своей остановки, и вынужден был в темноте добираться домой пешком.

С глубочайшим волнением воскресным вечером Морган ждал Мохаммеда в Мазарите. Время от времени он доставал из кармана трамвайный билет, на оборотной стороне которого записал маршрут, с тем чтобы снова и снова перечитывать свои записи. Люди сновали взад и вперед, и лишь после минутного замешательства он понял, что спокойная красивая фигура, стоящая рядом, – это Мохаммед.

Они не узнали друг друга потому, что впервые встретились без формы: Морган надел белый теннисный костюм, по каким-то причинам показавшийся ему наиболее подходящим видом одежды; на египтянине же был черный пиджак, белые фланелевые брюки и парусиновые туфли на резиновой подошве. Еще он надел очки, которые несколько изменили форму его лица. Выйдя из привычного для себя мира, где они познакомились, первые мгновения оба чувствовали странную робость и не знали, куда им пойти. Потом Мохаммед сказал:

– Пойдемте сидеть в парке Чатби.

Когда они тронулись с места, он добавил нервно:

– Я называть его Чатби, потому что он рядом с Чатби. Я дать им имя. Это, может быть, не их имя. Я давать разные вещи имена.

Это оказался всего-навсего муниципальный парк. Хорошее место, тем более что европейцы туда практически не захаживали. Оба тем не менее чувствовали себя неловко. Сначала они притворились, что интересуются розовой Птолемеевой колонной на западной окраине парка и расположенными рядом статуями с львиными головами. Но когда они в последних лучах солнца проходили мимо развалин старой арабской стены, Морган почувствовал неподдельную легкость. Почему жизнь не может быть такой беззаботной и свободной? Если хочешь встретиться с другом, так встречайся! И какое имеет значение то, что он принадлежит к другой расе или другому классу и вас разделяет социальная пропасть?

Но, конечно, это имело некоторое значение, и, когда Морган вынул коробочку тягучих пирожных, которые купил, думая порадовать своего нового друга, Мохаммед вдруг сделался хмурым и подозрительным.

– Я не люблю пирожные, – сказал он, тем не менее откусывая краешек одного. – Сколько вы за них заплатили?

– Я правда не помню.

– Нет? Сколько веков назад вы их купить?

– Да какая разница, сколько я заплатил? – удивился Морган.

– Потому что в следующий раз вы заставить меня платить столько же.

– Есть греческая пословица, которую вы должны знать, – сказал Морган. – «То, что принадлежит другу, принадлежит и мне». Я думаю, это правильно.

– Я думать не так. Я имею много друзей, но что принадлежать им, то принадлежать им. Ты не можешь иметь все.

– Вы сегодня сердиты.

– Нет, не сердиты. Я только отличаться от вас. Вы – джентльмен. А посмотрите на меня. Сын мясника…

Его голос умолк. Почти стемнело. Когда они сели на скамейку на берегу пруда, Мохаммед весьма серьезным голосом сказал Моргану:

– И я еще так молод.

К этому моменту Морган отчетливо осознал, и осознал почти с благодарностью, что Мохаммед пребывает в плену страха. Да не так уж они и отличаются друг от друга. Сын мясника и джентльмен – оба были людьми, и оба переживали страх, и оба наслаждались теплым вечером.

– Вы тоже джентльмен, – сказал Морган. – Только совсем юный.

Мохаммед улыбнулся. Нужные слова наконец были произнесены, и разговор сразу принял более естественный характер. Все последние дни, пока они виделись в трамвае, Морган пребывал в плену страсти. Но сегодня все было иначе – он восхищался поведением своего друга и тем, как тот говорит. Страсть вытеснила интерес; они сидели сблизившись и повернувшись друг к другу.

Потом, похоже, Мохаммед принял решение и неожиданно сказал:

– Вы хотеть посмотреть мой Дом Печали? Это будет ужасно.

Морган натужно рассмеялся – скорее спазм, чем проявление радости.

– Очень хочу, – произнес он.

Всю поездку в трамвае Мохаммед пребывал в радостном настроении, раздавая пассажирам тягучие пирожные и шутя. Но в узких грязных улицах Баргоса, в районе собственного дома, он притих. Дом Печали оказался обычной комнатой, почти что пустой, где имелось только самое необходимое – кровать и деревянный сундук. Лампа отбрасывала на стены колеблющиеся тени. Мохаммед обеспокоенно смотрел на своего гостя, но тот радостно улыбался.

– Не вижу я здесь печали, – сказал Морган.

– Я думаю, вы лжете.

– Что вы сказали мне тогда в трамвае? Немножко лжи…

– …в жизни необходимо? – продолжил Мохаммед. – Да, прошу вас, садитесь.

Они сели на кровать. Мохаммед достал тарелку с финиками и хлебом и поставил между собой и Морганом. Пока они ели и болтали, Мохаммед заметно успокоился. Вопросы в их беседе поступали в основном с английской стороны, но ответы стали более полными и менее сдержанными. Морган узнал, что Мохаммеду восемнадцать лет, но его родители не владели грамотой, а потому дата рождения так и не была записана. Английский язык он учил в школе американской миссии. Родители продолжали жить там, где он родился, в городе Мансурах в дельте Нила. Он тепло говорил о матери и брате, но не скрывал своей нелюбви к отцу, как, впрочем, и к его новой жене и новой семье.