Гражданская война (октябрь 2008) - журнал Русская жизнь

Тем временем во дворе, в нашем тишайшем московском дворе, где летом бьет фонтан, а к Новому году ставят елку, ситуация уже близка к боевой. Дело в том, что из-за непротивления злу старых «автолюбителей» насилию нынешних автовладельцев мы до сих пор не распределили стоянки для машин. Где хочешь, там и ставь. Но находятся, конечно, циничные умы, пытающиеся это правило обойти. С неведомых дорожек они притаскивают желто-оранжевые колпаки, которыми обычно огораживаются зоны асфальто-бетонных работ. И этими колпаками «метят» некое пространство для автомобиля. На эти колпаки я бросаюсь так, как разве что Солженицын бросался на несправедливость. Однажды дошло до драки: колпаков не было, но наглая рожа из 3-го подъезда заявила, что площадка его, потому что он ее, видите ли, «расчищает от снега».

Вообще, изобретательность, хитрожопость нашего народа не знает себе равных. Большевик, дорожкой длинною да ночкой лунною пробирающийся с коробкой спичек по чужим следам к вражеской хате. Русское семейство, девчачьей попсой выживающее из дома еврейских родственников. Еврейский бонвиван, десятилетиями выбивающий метры из родной сестры. Татарин, лопатой устанавливающий право собственности на сугроб. Я, с грузом колпаков в багажнике, партизаном выезжающий из двора. И нет ведь этому ни конца ни края.

* ХУДОЖЕСТВО *

Аркадий Ипполитов

Битва с Ахматовой

Рисунок Модильяни выставят в Фонтанном доме

Священные коровы раздражают. Они жирные, наглые, медлительные и, с точки зрения практического человека, совершенно бесполезные. Им поклоняются оголтелые фанатики с горящими глазами и осоловевшие ханжи, а коровы медленно жуют, поводят очами и иногда, подняв хвост, выпускают мощную струю навоза, густо-жидкую, остро пахнущую. Навоз падает с гулким шлепаньем, брызги по ветру летят, он, этот навоз, безусловно полезен, он насыщен, питателен, он, при умелом использовании, даже может что-то взрастить. Еще священные коровы гладкие, красивые, достойные, облизанные. Двигаются они с безнаказанной уверенностью, поводя толстыми боками, беззастенчиво расталкивая окружающее. Широкая публика, обманутая фанатиками и ханжами, бросается перед ними на колени и свято верует в то, что прикосновение к их жирным бокам излечивает язвы души и тела. Но радикалы и радикалки с мозгом маленьким, но чистым, претендующим на свободу, священных коров ненавидят. Душно им от них, тошно. Они хотят священных коров разорвать, сожрать, чтобы их не было, переварить и произвести на основе сожранного свои собственные какашки. Они не такие густые и пахучие, как навоз священных коров, но гораздо более оформленные. Они тверденькие, похожи на овечьи горошины, барабанят легко, с сухим стуком, и гораздо менее питательны. Кому что нравится, хотя, несомненно, священные коровы первичны. В этом их неоспоримое достоинство. Пожиратели священных коров без коров не могут, в то время как священные коровы прекрасно существуют и без своих пожирателей.

Любая так называемая «культура» превращается в загон для священных коров. Они там стоят, медленно жуют свое сено и производят тонны навоза. А за загородкой - толпа жаждущих их сожрать. Они жаждут правды, реальной правды, а не культа. Сожрать им священных коров не удается, только укусить, при этом коровы к укусам безразличны. Ведь они уже давно мертвы и, следовательно, бестелесны.

Недавно сквозь загородку культурного коровника прорвалась славная интеллигентная девушка, Тамара Катаева, и, разметав коровниц и коровников, впилась своим, очень милым и очень накрашенным, судя по прелестнейшей фотографии, украшающей обложку ее книжки, ротиком, в задницу одной из главных священных коров нашего коровника, ААА. Впилась и высосала текст в пятьсот шестьдесят страниц. Молодец какая!

В книжке много всего интересного, и то, и се, и про менопаузу очень интересно, и про то, какая Лилия Брик была гламурненькая, и вообще много захватывающей и полезной информации. В том числе и рассуждение о связи ААА с Модильяни. И утверждение, что «Доказательств существования рисунков Модильяни нет» (с. 274). А вот поди же ты, 8 октября в Фонтанном доме Петербурга открывается выставка рисунка Модильяни, на котором изображена та самая Ахматова.

История же такова. В 1964 году в Италии, на итальянском языке, впервые были опубликованы воспоминания Анны Ахматовой об Амедео Модильяни. Эта публикация предварила визит Ахматовой в Италию, состоявшийся в том же году, и поставила ее имя, тогда еще в Италии известное лишь очень узкому кругу русистов, в прямую связь с именем одного из самых прославленных итальянских художников XX века. Под небольшим эссе стоит дата «1958 - 1964», и сама Ахматова сообщает, что к его написанию она приступила в 1958 г., называя этот небольшой очерк «воспоминаниями». В России этот текст был опубликован позже, только в 1967 г., уже после смерти автора, но в среде знакомых Ахматовой он был хорошо известен: она часто читала его вслух и очень им гордилась.

«Воспоминаниями», однако, этот короткий текст назвать трудно. В Музее Ахматовой хранится его авторская редакция - пять машинописных страничек с собственноручными пометками и исправлениями, на обороте одной страницы написано: «Моди 1964» - и это именно небольшое эссе, в котором Парижу и началу двадцатого века уделено место чуть ли не большее, чем самому Модильяни. Никаких ответов на прямые вопросы, более всего интересующие историков, литературоведов и искусствоведов, пишущих биографии великих людей, в нем не найти. Остается неизвестным, как, где, при каких обстоятельствах познакомились Ахматова и Модильяни; случай ли свел их, общие ли знакомые, или вообще посторонние люди; неизвестно, длительны ли были их встречи и сколь длительны они были, что послужило толчком их связи, да и вообще, была ли связь, или это было une hantise, наваждение, неизвестно сколько продолжавшееся.

Обо всем этом можно лишь строить предположения. В эссе Ахматовой есть только божественно красивый юный итальянский художник с «головой Антиноя и глазами с золотистыми искрами» и юная русская поэтесса в африканских бусах. Они одни на фоне огромного, роскошного, чужого им обоим города. Все остальное тонет в недомолвках, в общей размытой отдаленности, так что весь строй ахматовских воспоминаний похож на ворох выцветших фотографий с нечеткими контурами, доносящий до нас свидетельство о том, что уже давно не существует, унесено бегом времени. Сама Ахматова в первых же строках своей прозы задает нам общий колорит своего повествования: «Это должен был быть светлый легкий предрассветный час». Слышится определенное противоречие - «светлый» и «предрассветный» - но она этого не замечает, ибо «светлый» относится к тону, окрашивающему воспоминание семидесятилетней дамы, пишущей о своей далекой счастливой юности, об исчезнувшей эпохе. А так - все очень романтично: смутный серебристо-серый цвет давным-давно приснившегося сна, - дождь, стихи Верлена, Малларме, Лафорга и Бодлера, серый камень le vieux palais l? Italienne, дремлющего неподалеку, прогулки при луне, и - «„А далеко на севере“… в России», - Ахматова здесь цитирует слова Лауры из пушкинского «Каменного гостя»: «А далеко, на севере - в Париже - Быть может, небо тучами покрыто, Холодный дождь идет и ветер дует», - не случайно, но как бы подчеркивая сходство своих парижских воспоминаний о Модильяни с воспоминаниями о петербургском Серебряном веке, с «Северными элегиями», с «Поэмой без героя».

Общий сумеречный тон повествованию задает первая же цитируемая Ахматовой фраза Модильяни, единственная, удержанная ею в памяти из его писем: Vous кtes en moi comme une hantise - Вы во мне, как наваждение. Затем всплывают еще несколько фраз, произнесенных Модильяни, столь же загадочно многозначных, неуловимых, - On communique - О, передача мыслей; Il n'y a que vous pour realiser cela - О, это умеете только вы; Les bijoux doivent etre sauvage - Драгоценности должны быть дикарскими; Je ai oublie qu'il y a une оle au milieu - Я забыл, что посередине находится остров; Mais Hugo - ce est declamatoire? - А Гюго - это декламатор? Je ai oublie de vous dire que je suis juif - Я забыл вам сказать, что я еврей. Наваждение, недоумение, потерялся, забыл, не понял - и африканские бусы; вот и все, больше ничего не помнит. Из этой прямой речи Модильяни мы должны понять, что обращался он к Ахматовой на «вы», и что сны, предчувствия, поэзия и ночные скитания по пустынному городу составляли саму суть этого изысканного романа Серебряного века, развернувшегося на фоне vieux Paris, Paris avant guerre, города, воплощающего Европу belle epoque, - то чудное, безвозвратно ушедшее время, когда фиакры еще не были заменены автомобилями, женщины еще только пытались носить штаны, большевики и меньшевики сидели друг напротив друга за столиками в Taverne de Pantheon, Чарли Чаплин был безвестен, а Пруст, Джойс и Кафка еще живы. А так - все закончилось, пропало, погибло, исчезло: «молодые современники» в мясорубках Марны и Вердена, шестнадцать рисунков в пожаре революции, vieux Paris в чаду двух мировых войн, Петербург в переименованиях, Россия в коммунистическом смерче. А Ахматова, как Ниобея, стоит, закутавшись в шаль, и вспоминает. Вся такая каменная. Только одно яркое пятно сияет в этих сумеречных и светлых набросках, столь похожих на серебряную печать ранней фотографии начала прошлого века: охапка красных роз, разбросанных в продуманном беспорядке на полу мастерской Модильяни. «Не может быть, - они так красиво лежали…» - еще одна фраза Модильяни, цитируемая Ахматовой, на этот раз - уже по-русски. Эта деталь влечет внимание читателя, магнетизируя его символистским ощущением предрешенности. Красные розы, поэзия и пророчество одновременно. До ахматовских воспоминаний уже несколько дам подобным образом раскидали цветы в мастерских других художников. Красиво, как у Пугачевой, - миллион, миллион, миллион алых роз…