Шарль Демайи - Жюль Гонкур

– Все ж таки мы побывали на Монмартре, – сказал Шарль после нескольких минут молчанья.

– Немного высоко, – произнесла Марта с полуулыбкой.

– За то и немного красиво; это самый восхитительный вид в мире.

– А! – сказала Марта, и принялась пить свое молоко по глоткам.

Шарль курил. Они замолчали.

– Ты отдохнула? – спросил Шарль.

– А что?

– Надо уходить.

– Пойдем.

– Пойдем.

Марта кончила свою чашку. Шарль снова зажег сигару. Они забыли, что надо уходить. Вдруг что-то позвонило в садике и заставило их повернут головы. Это были качели, которые приводили в движение звонок, повешенный на перекладине. На сидении, выкрашенном в зеленый цвет, мать держала на коленях прелестного ребенка с чудными белокурыми волосами и большими голубыми глазами, которые, казалось, спали. Шарль смотрел на Марту, глядевшую на ребенка; когда её глаза обратились к нему, Шарлю показалось, что они полны того волнения, той зависти, той подавленной нежности, которой наполняется сердце женщины, смотрящей на гордость матери.

– О чем ты думаешь, Марта? – сказал он ей, заглядывая в глаза и взяв её руку в свои.

– О чем же ты хочешь, чтоб я думала? Я смотрела на звонок…

Качели остановились. Они услышали, как мать, наклонившись к головке ребенка, говорила ему:

– Тебе весело, мой мальчик?

– Да, мама, – отвечал ребенок, – но я скучаю…

– Бедное дитя! – сказал Шарль. – Ты заметила? Он слепой…

– Вот как! – произнесла Марта.

Это «вот как» было произнесено так сухо её маленьким ротиком, что какой-то холод проник в грудь Шарля.

В эту минуту раздался шум голосов на тропинке, идущей около решетки. По ней шла нервными шагами женщина, скрестивши руки, без шали, без чепца, подняв голову. «Вернешься ли ты!» – кричал в сорока шагах от неё мужской голос, дрожащий от злости. Женщина не оборачивается и идет. Человек берет горсть камней и бросает ими изо всех сил в женщину. Камни летят, женщина продолжает идти, мужчина подбирает их и снова бросает. Он кричит: «вернешься ли ты! Я тебе голову размозжу!» И он ускоряет шаги. Он приближается к женщине, он близко, совсем близко, он прицеливается.

Из кабачка слышны удары, глухой шум от камней, брошенных в спину женщины…

Она же все идет, сложивши руки, держа голову прямо. Тогда мужчина уже более не бросает, не кричит, он бежит… Женщина инстинктивно обертывается.

Человек перешибает ей ноги пинком.

Женщина протянула руки вперед; внезапно, с ловкостью дикого зверя, она наклонилась, подобрала большой камень, валявшийся на земле, и бросила его размахнувшись и крикнув умирающим голосом: «не трогай меня!» Мужчина охватывает ее сзади за руки, завязывает их под подбородком, бросает ее на землю… Когда она падала, другие мужчина и женщина, другая пара из их компании шла по тропинке под ручку веселые, сияющие, возбужденные.

Женщина говорила мужчине с улыбкой: «Боже мой, какая она сварливая, какая она сварливая! На месте Виктора, я бы не была такой терпеливой!..» Виктор в эту минуту топтал ногами лежащую женщину…

– Идешь ты? – резко сказал Шарль, бледный как полотно.

– Подожди же, – сказала Марта, поднеся руку к глазам, чтобы лучше видеть.

LIV

Случайные похороны столкнули Шарля с его старинными друзьями «Скандала».

Он очутился на похоронах знаменитого критика Лоре, в траурной карете рядом с Мальграсом, визави с Кутюра и еще одним молодым человеком, которого он не знал.

Это был высокий молодой человек с большой черной бородой, старавшийся казаться старше и прятавший свой очень молодой вид под аффектированной серьезностью. Шарлю казалось, что он видал где-то эту голову, но где, он не мог припомнить. Кутюра и молодой человек казались в прекрасных отношениях; они тихо говорили между собою, и их интимная беседа прерывалась время от времени шуткой Кутюра, тотчас же останавливаемой замечанием:

– Будьте же менее ребенком, Кутюра.

Мальграс, которому попались оба уха Шарля, тотчас же воспользовался ими по своей привычке: речь его лилась фонтаном.

– Легко сказать, урегулировать жизнь, господин Демальи, но ведь в этом-то и дело… Холостой человек – это паразит на социальном пиру. Вредные произведения, которые мы видим каждый день, происходят отсюда, от уменьшения обязанностей, которые человек пишущий присваивает себе относительно себя и своих сограждан… Великие мысли идут из сердца, но хорошие мысли идут из семьи. Безбрачие подрывает нас… Все следует одно за другим; холостая жизнь производит такую же литературу. Человек – не имеющий очага, – книга без веры. И какие вдохновения, вы хотите…

– Кто этот молодой человек? – сказал Шарль по средине монолога, наклоняясь к уху Мальграса.

– Барон де-Пюизинье… автор «Философской истории рабочих классов».

– Черт возьми!

Послышался свисток, который возвещает в театре перемену декораций, а на похоронах вход погребального шествия. Толпа была огромная и оправдывала остроту, которую сказал великий критик в последние года своей жизни, по поводу незаслуженного равнодушие публики:

«У меня будет много народу на похоронах»… Шарль, выходя из кареты, увидел себя посреди всего персонала «Скандала». Они холодно раскланялись с Нашетом, который, взяв под-руку Мальграса, сказал:

– Я пойду до могилы… Я обязан ему сделать это: он уплатит мой долг.

– Как так?

– Это покойник в шестьсот строк, папаша Мальграс.

Кутюра и барон шли перед Шарлем. Кутюра говорил барону:

– Мой милый, предоставьте это мне. Вы хотите быть человеком политики, и вы правы: это великое средство, чтобы добиться своего… Прекрасно, я берусь за это… Из Брюанде отлично сделали талантливого человека; это ему стоило только денег… но его пускали в ход дураки… И потом… вы умны… Не говоря уже о вашем имени… и книги написанной вами… хотя, правду говоря, книга… это всегда несколько компрометирует…

Дошли до могилы. Давка снова столкнула Шарля с Мальграсом и Нашетом.

Нашет говорил Мальграсу:

– На кой черт Кутюра не отпускает от себя барона?

Мальграс пристально посмотрел на Нашета со своей внутренней немой улыбкой.

– Он подымает маленького молодого человека. Вы увидите, что Кутюра сделает кое-что из этого барона… он сделает из него газету.

На возвратном пути Нашет побежал купить у первого книгопродавца «Философскую историю рабочих классов», вошел к себе, положил листок белой бумаги на стол и разрезал книгу.

Первая книга барона де-Пюизинье походила на невинную игру скептицизма и утопий. Масса эрудиции, фантазий статистики, образы немецкой метафизики, мысли и слог, перескакивающие от нравственных советов к балу Мабиль, или эстетике романов госпожи Занд; сравнения на двух страницах в конце одной главы относительно женщины в Париже между «Goualeuse» Эженя Сю и Психеей Апулея; смешение всего, порывы цинизма в политической экономии, утрировка систем, оскорбления прежних идей, постоянное возмущение общественным мнением, и ходульные парадоксы – такова была эта книга, это попурри всевозможных вещей, с солью, с перцем, могущая быть любимым блюдом самых пресыщенных вкусов, не лишенная вдохновения и даже некоторого таланта; книга странная и симптоматическая, произведение скорее своего времени, чем человека.

Очень молодой барон де-Пюизинье был соблазнен примером многих людей, достигших известности шумом, шума – битьем в барабан, оценки их реальной ценности – шарлатанскими средствами, трескотней и экстравагантностью реклам; он совершенно хладнокровно принялся писать сумасшедшую книгу.

Он решил бить стекла, и ему удалось преднамеренно скандализировать публику. С этой точки зрения его предисловие было лучшей частью его книги, и самой удачной по содержанию и форме. Он важно принимал на себя роль основателя новой исторической школы. Исходя из того принципа, что факт есть ничто иное, как случай в великой человеческой и социальной хронике, он заключал, что в человечестве существует только один факт – идея; и из этого он выводил следствие, что история не должна была больше быть фактом – случаем, но фактом идеей; должна быть интуитивной, а не дедуктивной, и что вследствие этой эволюции и обновления исторического духа, документ, эта относительная и местная истина, только уничтожает главную и абсолютную истину истории. Одним словом, надо было сжечь все книги, чтобы написать историю, по крайней мере, ту, которую он основывал, историю «Идео-мифо-историческую»; так как барон де-Пюизинье не забыл окрестить свое изобретение, бросив его в свет: он знал, что нужна формула для напыщенности, чтобы сделать из неё догму.

Эта книга, это утрированное и хладнокровное обезьянство, была сам человек, этот молодой человек, двадцатилетний старик и ребенок в тоже время. К несчастью, пример был не только его извинением, он был его правилом, его совестью. Пример был его нравственным чувством, он составлял его стремления и его тщеславие. Входя в жизнь с титулом исторического барона и миллионом капитала, он был заранее опьяненный богатством и популярностью. Есть слабые головы, подражательные умы, низкие души, в которых страсти своей эпохи созревают и портят страсти молодости, слабые сердца, для которых в этом веке Роберт Макер может сделаться типом, как Вертер.