Дом образцового содержания - Григорий Ряжский

Продолжая наносить чувственные хаотические поцелуи так, чтобы не расцепляться, Федька мелким переступом сдавал назад, к окну, под которым разместилась шаткая, наполовину разваленная кушетка, затянутая несвежим, местами протертым до пружин мебельным гобеленом. Он сел на нее, увлекая Сару с собой, тут же выбросил ноги в длину, закинув вместе с Сариными вдоль кушетки так, что она оказалась поверх него, прижатая телом к телу, лицом к лицу, и уже со всей мужской неприкрытой страстью впился губами ей в губы, промежуточно решив, что или он ее сейчас возьмет, или выгонит вон, если порыв его ни к чему такому не приведет.

То, как он ее раздевал, Сара помнила плохо, была практически отключена от собственного сознания. Помнила лишь, как лежала на спине, голой кожей ощущая под собой пружины через грубую ткань, как Федор целовал ее в груди и в живот, гладя бедра и одновременно разводя ее ноги врозь, а затем… Затем провал в памяти, но тут же – короткая боль, острая и радостная, во всем ее теле, передернувшая всю ее снизу и до самых глаз, до лба, до кончиков волос. Именно в этот момент Федька, распаленный открывшимся видом, как и самим подвернувшимся приключением, начавшимся на похоронах и имевшим завершение теперь, вломился в Сару, пробив по пути многолетнюю ее нетронутость, не по уму затянувшееся трепетное девичество, а заодно смутные обиды на весь мужской род.

Скорее всего, затащив в этот раз Сару на кушетку и овладев ею без особого труда, Федька просто внес бы соседкину домработницу в перечень чувственных и податливых девок, готовых подвалить к нему в полуподвальную мастерскую по первому творческому сигналу, и этим легким приключением закрыл бы тему до другого потребного раза. Однако все произошло не по Федькиному обыкновению, как сам он думал, а иначе, поскольку почти тридцатилетняя Сара Чепик оказалась натуральной тургеневской девушкой, классической девственницей, чего быть по жизни никак не могло оттого, что сроду не бывало. И такая трогательная необычность не могла не взволновать внутреннее вещество скульптора Керенского, который, отвалившись после любовной атаки, обнаружил на кушетке эти самые следы девичьей нетронутости, что и привело его одновременно в изумление и восторг.

– А чего ты не сказала, что у тебя никогда не было мужчин? – спросил он ее, нежно поглаживая по животу и игриво забираясь мизинцем в пупок.

Сара стыдливо свела ноги, поджав одну к другой, и, глядя на Федьку влюбленными глазами, честно ответила:

– Потому что я тебя ждала всегда и теперь мне все равно. Ты самый первый и самый хороший. Мне уже лучше не надо. И я знаю, что ты меня любишь, а это самое для меня главное.

Федька умильно глянул на Сару, и отчего-то ему не стало противно. Почему-то не хотелось никуда ехать, спешить и даже добавить себе в стакан.

– Знаешь, – сказал он, закуривая папиросу, – а ты и вправду чудная. С другими мне, бывает, притворяться хочется, ерничать, дурковать опять же. А с тобой – нет. Веришь?

– Конечно, Феденька, ну как я могу тебе не верить, раз у нас случилось такое… – она уже смелее окинула взглядом собственную, а заодно и Федькину наготу, – …такая человеческая близость.

– Вот именно, – согласился он и, плеснув себе в стакан старки, медленно выцедил все же часть налитого в рот, – …что человеческая, и я ужасно этому рад, Сар. Честно.

– А ты маме своей скажешь про нас? – неожиданно спросила Сара и в ожидании ответа посмотрела на Керенского.

– Маме? – удивился тот и пожал плечами. – Мать моя алкоголичка, ты не знала разве? – Сара растерянно покачала головой. – Она ж после войны все наши вещи распродавать стала, все самое ценное за три копейки отдавала. Все спустила: краснуху павловскую, рояль старинный, серебро, картины – все, что от отца осталось, от последних Керенских. Так что советоваться не обязательно, тем более я и так давно ее содержу и присматриваю заодно, а то вообще пропала бы, спилась совсем. Да и не бываю там почти, здесь в основном живу.

– А Розе Марковне? – решилась уточнить важное для себя Сара. – Ей расскажем?

– Тете Розе-то? – задумался Федька и снова плеснул себе старки. – А вот как раз ей-то, может, и не надо, а то она переживать за нас больше нужного станет или подумает, ты от нее уйти таким путем удумала. – Он опрокинул питье в рот, опустил стакан на пол и предложил: – Подождем пока?

– Подождем, – с готовностью подхватила Сара, внутренне соглашаясь с таким вдумчивым Федькиным подходом к вопросу о Розе Марковне и ее спокойствии.

На этот раз она сама уже прильнула к Федькиной груди, желая всего того, чего сам он захочет, невзирая на девическое неудобство первого раза.

– Женщина… – прошептала она, приложив ухо к Федькиному сердцу и вслушиваясь в ровные глухие стуки изнутри. – Теперь я твоя женщина, Феденька… Твоя…

Соблюдать взаимную договоренность насчет того, что лучше бы Розе Марковне не знать об их отношениях, ни Керенскому, ни Саре не понадобилось. В то самое воскресенье, когда домработница Мирских, проведшая ночь неизвестно где, явилась в Трехпрудный лишь к ужину, пытаясь по возможности замаскировать исходящее от нее сияние, Роза Марковна путем нехитрого вычисления все уже поняла сама.

– Девочка моя, – сказала она Саре, – я не знаю, радоваться мне больше или огорчаться, но знай – Федюша человек непростой. Хотя… Скорей, я бы сказала, наоборот, – слишком простой. В том смысле, что тебе следует быть поосторожней, учитывая, что ты… что у тебя пока недостает в общении с мужчинами опыта. А Федор, конечно, очень мил, но все же легкомыслен достаточно, не слишком м-м-м-м… обладает… э-э-э… как бы тебе сказать… не очень может оказаться ответствен к ситуации. Понимаешь, милая?

– Роза Марковна, – честно ответила Сара, не пытаясь увильнуть от получившегося разговора, – я очень Федю полюбила. И он меня тоже. Очень нам с ним вместе хорошо – он сам сказал, я его не просила. А у вас я как работала, так хуже не стану. Мне это мешать не будет, наша с ним любовь. Пока… А потом уже пусть само все решается для нас. Ладно?

– Ладно, – вздохнула Мирская и погладила Сару по голове, – ладно…

Самое интересное, что в тот момент, когда Федька признавался Саре в чувствах, он почти не врал. Что-то такое и на самом деле проснулось в нем, в устье глубоко дремавшего внутреннего корня, высвободившись из потайного, о котором и сам не знал, кармана и шустро прорастая наверх, к самой середине головы.

Сара, по обыкновению, становилась свободной от домашних дел сразу после того, как перемывала после ужина посуду или чуть позже. Дважды на неделе она теперь выходила из дому и на метро доезжала сначала до «Динамо», а оттуда уже, когда как, разными путями добиралась до Нижней Масловки, где в старом доме размещался творческий полуподвал скульптора Федора Керенского. Раз в неделю производила там обязательную влажную уборку, чаще по воскресеньям, когда не спешила обратно в Трехпрудный. В этот день они могли себе позволить поваляться подольше, если, конечно, Федя был накануне не окончательно хмелен и не просыпался ко второй половине воскресного дня, всякий раз с удивлением обнаруживая прибиравшуюся в мастерской женщину.

В другой день недели, если оставалась на Масловке, Сара вставала ранехонько, по будильнику, но так старалась, чтобы не потревожить Федю, и пулей летела обратно в Трехпрудный, в семью Мирских, чтоб успеть отправить каждого по своим делам. К тому времени Вилену шел уже пятнадцатый год и уход за ним требовался минимальный: накормить, убраться в комнате, в той части, где сам он разрешал, ну и стирка. Борис Семеныч продолжал жить в прежнем режиме: ранний уход – позднее возвращение – один выходной, проводимый преимущественно в кабинете. Как и прежде, ни малейших признаков существования рядом с ним какой-никакой женщины, даже тайной, не наблюдалось. Даже сверхчуткая и наблюдательная Сара не могла уловить и намека на подобный факт ни по запаху, ни по случайным словам его, ни по отдельным следам на одежде.

Впрочем, все последние годы это ее почти уже не интересовало, а начиная с нынешних времен и подавно перестало как-либо заботить. Теперь у нее был Федор, и она не сомневалась, что не просто любимый, а будущий законный муж, творческий скульптор, носитель знаменитой фамилии, которой сам он то тайно, то в открытую не переставал гордиться. А она, как водится, – законная в будущем его жена, Сара Петровна Керенская, в девичестве Чепик.

В таком режиме жизни все они, Мирские, Сара, Керенский, перевалили в семидесятый год, придя туда каждый со своим понятным жизненным планом.

Роза Марковна – завязать наконец с грациями, оставив по возможности лишь легкие лифчики и постаравшись при этом не думать о возможной продаже ни одной из картин коллекции Семена Львовича.

Борис Семеныч – получить профессорское звание и в приложение к нему долгожданную кафедру градостроительства.