За Байкалом и на Амуре. Путевые картины - Дмитрий Стахеев

Должно быть тоже был храбрый воин.

Несколько минут прошло в ожидании чего-то необыкновенного, казалось, по меньшей мере, должен был наступить в эти минуты страшный суд, — все стояли притаив дыхание и ждали… Но вот высунулся из ворот второго двора сначала зажженный фитиль, потом длинная палка, на которой он был насажен, наконец показалась рука, державшая палку, и, должно быть, самый храбрейший из воинов тихонько выходил на первый двор; отворачивая лицо в сторону, он подкрадывался к маленьким пушкам и старался прижечь затравку.

Страшный суд наступал!

Оробевшие зрители давно зажали уши в ожидании выстрела; раздался, наконец, легонький выстрел, толпа повеселела и самодовольно захохотала.

Знакомый китаец подбежал ко мне и размахивал руками.

— Джо! Какойва! (Ах! Каково!). Жестоки?

— Ничего жестокого нет…

— Напрасно, приятель. Жестоки!.. Слушай, слушай…

И с этими словами он отскочил от меня далеко в сторону и снова зажал уши…

Воин с фитилем осторожно потянулся к второй пушке и поворотил свою смуглую рожу на сторону; раздался выстрел и снова захохотала толпа.

Так он переходил от одной пушки к другой и каждый раз отворачивался, нагибаясь всем туловищем вперед и вытягивая насколько возможно далее руку с фитилем.

Кончились выстрелы. Воин гордо оглянул толпу и как человек, совершивший нечто необычайное, не захотел более доставлять удовольствия толпе своим присутствием и ушел на второй двор.

Через несколько времени стали выходить из второго двора китайские чиновники, медленно выступая один за другим; все они были одеты в суконные длиннополые кафтаны и суконные же короткие курмы. Потом показался и сам дзаргучей. Несмотря на жаркий летний день, на нем, сверх шелкового голубого длиннополого кафтана, была накинута курма из соболей, шерстью вверх. Над головой его колыхался большой красный зонт, придерживаемый руками воинов, у которых за спинами торчали пуки стрел в колчанах.

Толпа отошла еще далее.

Сидевшие у плетня монголы торопливо начали усаживаться на лошадей, шум и крик поднялся ужасный, несмотря на то, что спокойно-важные поступи и выражения лиц китайских чиновников, казалось бы, должны были внушать толпе самые тихие, благоговейные чувства. Один дзаргучей чего стоил: он не шел, а едва передвигал ногами; голову держал прямо, не поворачивая нисколько ни в ту, ни в другую сторону, как будто он только что снял с затылка громаднейшую мушку, боль от которой не позволяла ему поворачивать головы. Пока он так шел, к воротам подъехала двухколесная повозка, запряженная лошаком. Сохраняя медленность в движениях, он, с помощью окружающих чиновников, влез внутрь повозки и сложил ноги калачом. Следовавшие за ним и впереди его чиновники, несмотря на то, что так важно выступали во время шествия по двору, сели на верховых лошадей, не отличавшихся особенною красотою и убранством, и поехали вслед за повозкой дзаргучея. Возница побежал на собственных ногах около повозки, держа вожжи в руках, а с обеих сторон понеслись на верховых монголы со своими колчанами и с развевающимися на шапках лентами.

Я долго смотрел вслед удаляющейся повозки, наблюдая за колыхавшимся красным зонтом, который один из верховых старался удерживать над самой повозкой дзаргучея, но лошадь его рвалась, а потому он то отставал позади, то обгонял повозку. Знакомый мой китаец давно стоял около меня и видимо был доволен, что я так долго всматриваюсь в удаляющийся поезд их начальника.

— Что, Митер, какой-ва нама дзаргуча? A? Хырошанки? — спрашивал он, довольный торжественностью церемонии.

— Очень хорошо! — похвалил я: — а что он, хороший начальник?

— Хырошанки! Очень хырошанки! — хвалил китаец, а сам оглядывался.

— Взяток не берет?

— У! Жестоки! — прошептал китаец и рукой махнул.

— А зачем он поехал к нашему начальнику?

Китаец скорчил глубокомысленную рожу.

— Посоветовай еси, тоненький слова… — таинственно отвечал он, как будто и действительно знал причину выезда дзаргучея в Кяхту.

Я пошел далее по Маймайтчину.

Вблизи дзаргучейского дома оканчивается главная улица, оканчивается она, как водится, воротами и экраном, заграждающим прямой въезд в улицу; за этой улицей начинается предместье города, известное под названием ынгороза. В нем уже нет богатых, раскрашенных фуз, — постройка простая, незатейливая, немало фуз ветхих, разрушающихся; живут в этих фузах одонки[14] маймайтчинского общества, торгующие кирпичным чаем, промышляющие контрабандой, или продающие в разноску разные безделушки, бумажные картины, коробочки и пр. и пр.; ынгорозами оканчивается Маймайтчин, грязный и мрачный китайский городишко. Собственно и городом его называть нельзя, потому что в нем хотя и по нескольку лет живут приезжие китайцы, но они не постоянные жители Маймайтчина, они и приезжают в него без своих жен и детей, так что в Маймайтчине никогда не бывала ни одна китайская женщина.

Почему китайцы не привозят своих семейств на русскую границу, это объясняют двояко: одни говорят, что в силу установившегося с начала торговли обычая, китайцы не хотят нарушать его, другие находят в этом политическую причину, что будто бы китайское правительство не позволяет своим подданным вывозить на границу их семейства во избежание эмиграции, так что семейство китайца, как будто, остается в залог и гарантирует собою его возвращение на родину. Которое из двух предположений вернее, — не могу разрешить.

За ынгорозами открывается местность ровная, безлесная; вдали синеются высокие горы, едва видимые простым глазом. Дорога вьется по степи и незаметно исчезает вдали, как будто сливаясь со степью. Вот показались на дороге черные точки и высоко над ними пыль поднялась. Точки приближаются, яснее и больше делаются они и наконец превращаются в верблюдов, мерно шагающих друг за другом. По бокам у них навьючены тюки с ящиками чая, на спинах их сидят запыленные и загорелые монголы. Караван медленно двигался вперед; войдя в предместье Маймайтчина, монголы перебросились несколькими словами со встречными китайцами, очевидно расспрашивая о месте фузы того, кому следовал чай, и затем длинная вереница верблюдов потянулась в ворота Маймайтчина и скрылась в главной улице.

Чай снимают со спин верблюдов следующим образом: по известному крику ямщиков-монголов верблюды опускаются на колена, на спинах их развязывают узлы, и тюки, зашитые в кошмы, сами собой падают на землю. Когда приходит в Маймайтчин чайный караван, тогда по узким улицам нет никакой возможности не только проехать, но даже и пройти пешему: везде лежат верблюды и такая остановка сообщения продолжается до того времени, пока со спин верблюдов не снимут всех ящиков и тогда уже развьюченные животные уводятся в предместье Маймайтчина.