Злодейка чужого мира (СИ) - Белова Екатерина

Ясмин…

Он помнил, как она была шокирована, когда Хрисанф предложил убить его. Больше — она была в ужасе. И номер Семнадцать, которую Ясмин почти силой отцепила от себя, чтобы встать перед ней и закрыть от лилии. Где это видано? Номер Семнадцать, как бы это не случилось, была мертва, было бессмысленно спасать ее от песочной убийцы, даже наоборот — разумно использовать, как щит. Он бы использовал. А Ясмин не стала.

Он не привык себе лгать — она зацепила его. Семь лет он смотрел сквозь, а теперь видел ее одну. У него перед глазами были тысячи и десятки тысяч дней исследований, о которых Варда и мечтать не смела, а он лежал в лечебной камере, уставившись на луну. Мечтал, как сопливый цветок, переживающий гормональную бурю.

Всего год назад Ясмин предложила ему себя, и несколько секунд он ничего не видел — сначала от желания, пронзившего его длинной иглой до самой макушки, а после от ярости. Его тошнило от насмешливых глаз, читавших в душах. Даже унизительное положение слуги не приводило в такую ярость, как миг ее бесстыдной наготы. А теперь та, что покалечила Фло, сидела у него в голове маленькой белой звездочкой и не давалась в руки. Он не понимал, как эта отвратительная женщина могла быть той Ясмин, которая терпеливо выслушивала истерики Верна и закрывала собой номер Семнадцать. Другой взгляд, другие жесты, улыбка. Неужели Хрисанф, который ходил с ней на каждую операцию, и Верн, следивший за ней восемь лет, ничего не заметили? Как они могли не заметить?!

Или, может быть, они знали такую Ясмин с самого начала? Священный Лотос, одетый в багровые шелка ядовитой кальмии.

Перед глазами стояло лицо Ясмин. Испуганное и нежное. Он хотел поцеловать ее — там, на темной лестнице, где едва ли угадывался абрис губ, и перед лампой, когда она склонилась над его запястьем, лаская дыханием. И потом, когда отшатнулась на скользкой кушетке. Но на ее губах было сочувствие, а не любовь. Он не захотел.

Он хотел большего, но если Ясмин говорила правду, в конце каждой его мечты стояла веселая болотная гниль, вооруженная секирой, и предлагала ему скидку на церемонию сожжения. Мол, умерла, значит, умерла, зато ты на цветах сэкономил.

Абаль с трудом заставлял работать ум, выстраивать линию возможного будущего, выдавливать из проведённого дня крохи информации, заставляя их трудиться на своё благо. Вариантов было откровенно мало, но в одном из них он сумел бы вывернуться с выгодой для себя, даже с невероятной выгодой для себя. И с риском для Ясмин. Но, исходя из ее слов, она уже очень давно рискует, просто потому что родилась. Пришла в Варду. Не захотела сдаться.

Но все идет хорошо, пока они не знают, кто такой Верн. И Абаль, как сын Примула, будет их единственным вариантом выбраться омерзительными преступными ростками из Чернотайи обратно в солнечную счастливую Варду, пока они не знают.

Но здесь половина сада засажена шалфеем предсказателей, который испокон веков использовали для защиты от болотных духов, на церемониях пригляда и для обострения интуиции. Но то в Варде. Что шалфей обостряет в Чернотайе, он и думать боялся. Нужно быть внимательным и осторожным. Ни одного лишнего слова. Ни одного взгляда…

***

К собственному удивлению, Ясмин проснулась вместе с мамой. Та никуда не ушла, и они так и заснули на одной кровати, завернувшись каждая в своё одеяло.

Ясмин засмеялась со сна от радости, перекатилась на кровати и обняла маму. Та сначала погладила ее по голове совсем, как маленькую, а после пощекотала. Ясмин казалось, что она никогда не уходила из Чернотайи, не взрослела, не совершала ошибок, и что это ее мама, а не…

— Хочу остаться здесь, — шепнула она. — Навсегда. Не думать больше ни о чем и никуда не уходить.

Мама засмеялась, потом легкомысленно спросила:

— Этот мальчик… Абаль. Что-то серьезное?

Ясмин застыла и вдруг поняла, что на самом деле это очень важный вопрос. Та, другая Ясмин, и не догадалась бы, а вот она прожила с мамой тридцать лет, изучила все ее маленькие хитрости. Маму очень волновали ее отношения с Абалем.

— Ну… — осторожно ответила она. — Он пришёл в Чернотайю, чтобы убить меня, а в результате дважды спас мне жизнь. Вряд ли мы… когда-нибудь… То есть, это маловероятно.

— Сложный ребёнок, — согласилась мама. — Ты целовалась с ним?

Все меньше это походило на мелкие личные сплетни между матерью и дочерью, и все больше напоминало допрос. Ясмин едва заметно нахмурилась, но лгать не стала:

— Мы прошли третье поле приказа, где поцелуй был пропуском на следующий этап испытания. Так что, конечно.

— Это плохо. Больше ничего не было?

Ясмин открыто насторожилась. Она не любила ограничений и приказов, слишком через многое прошла, чтобы ходить в домашнем ошейнике.

— Не было, — перебарывая себя, ответила она. — Почему ты спрашиваешь? Ты не хочешь, чтобы у нас с Абалем что-то… было?

Мама принуждённо засмеялась.

— Он опасен, вот и все, нет никаких иных причин. Я самая обычная и совсем не самая лучшая мать, и просто желаю тебе счастья. Пожалуйста, просто послушай меня. Он не единственный привлекательный мужчина на земле, а вот Лён очень скучал, когда ты уехала, он вырос очень умелым мастером.

— Ну ещё бы он не скучал, — уже не скрывая раздражения усмехнулась Ясмин. — Я была единственным разрешённым обьектом для травли в доме. Он, наверное, был в полном отчаянии, когда я уехала.

Мать изменилась в лице.

— Тот случай в библиотеке… И с водопадом?

— Да, разумеется, это не были несчастные случаи, я не настолько бестолковая, чтобы прыгать со скал или опрокидывать на себя шкафы. Но я не хотела жаловаться.

Ясмин тут же подняла руку, словно защищаясь от материнского взгляда:

— Это не твоя вина. Я весь тот год читала жизнь Священного Антропуса из рода малых Смоковниц, ты его помнишь, наверное. Не солги, не предай, не возжелай чужое, в страданиях и долготерпении растёт качество твоего оружия… Да и потом, в Варде было куда хуже, чем с Лёном.

Теперь из одеяла выбралась и мама, села напротив и заглянула в лицо. От тёплого тревожного взгляда стало хорошо, а потом сразу плохо.

— В Варде было настолько плохо? — спросила она.

Ясмин показалось, что даже с недоумением.

Но да, было очень плохо, и она не может, просто не может об этом сказать. Сказать это человеку, который собственными руками отправил дочь едва ли не в могилу.

— Терпимо, — поправилась Ясмин и сурово улыбнулась.

— Мастер Белого цветка когда-то была моим другом, я верила, что она позаботится о тебе.

Ясмин вздрогнула. Значит, вот как. Вот почему умерла мастер Белого цветка. Она сжала руки, комкая одеяло.

— Да, — с трудом сказала она. — Мастер Белого цветка была твоим другом.

Неприятный разговор они закончили не сговариваясь, только где-то на самом дне сердца остался тонкий меловой осадок от несказанных слов.

Зато к завтраку они вышли при полном параде, как сказала мама. Правда, как выяснилось в процессе, они подразумевают под этим совершенно разное. В мамином понимании одежда должна не стеснять движений, быть чистой, серьги маленькими, а лучше и без них. Браслеты должны быть потеснее, пояс покрепче, а сапожки без всяких глупостей вроде бисера или жемчуга. А волосы в пучок понадёжнее, чтобы не распался до вечера. Полный парад занял у них не больше пяти минут, и Ясмин даже не успела воспользоваться увлажняющим травяным кремом.

Глава 22

В столовой обретались Верн и Хрисанф — одинаково хмурые. Близость Бересклета откровенно угнетающе действовала на первого, а Хрисанф явно был в обиде на саму Ясмин.

— Доброго рассвета, — угрюмо сказал он.

Впился глазами в Ясмин. А Верн, даже не делая вид, что соблюдает этикет, вяло ковырялся в блюде с брезгливо-постной миной. Можно подумать, что в Варде его кормят златом и жемчугом, а не этими пошлыми овощами с парной крольчатиной. Его жажда перессориться с кем только можно буквально выплескивалась невидимым гейзером.

— Доброго, — сгладила неловкость Ясмин. — Хочу после завтрака показать тебе сад, пока мама будет в лаборатории.