Мгновенье славы настает… Год 1789-й - Натан Эйдельман

10 августа 1806 года, через 9 месяцев после Аустерлица, сквозь воюющие армии, прорывается из Парджа письмецо № 79: "Сегодня большой день, мальчики возвращаются в пансион" (первоклассное и весьма независимое заведение Хикса). Иначе говоря, окончились летние каникулы.

В связи с таким событием сыновьям разрешено самим написать отцу, и перед нами самые ранние из писем Матвея и Сергея Муравьевых-Апостолов, конечно, на французском.

Дети переходят из класса в класс под гром наполеоновских побед.

Замечают, что Сергей Муравьев похож на Наполеона, Пестель похож на Наполеона, герой пушкинской повести "Пиковая дама" Германн "профилем напоминал Наполеона". Но — странное дело — никто не находит, будто Муравьев похож на Пестеля!

Время было такое, что Наполеона искали в лицах и характерах — и конечно же находили… Но когда один из учеников господина Хикса задевает насмешкою Россию, Сергей кидается в бой, и враг отступает. Директор, как может, сглаживает противоречия: знатные русские ученики, дети известного дипломата, поднимают репутацию заведения, не говоря уже о 3500 ливрах (примерно полторы тысячи рублей) — годовой плате за двоих мальчиков.

Пришел Тильзитский мир; летним днем 1807 года низенький Наполеон и длинный Александр обнялись на плоту посреди Немана. Россия и Франция в мире, дружбе. Париж наполняется русскими, которых так много, что Анне Семеновне кажется, будто "город скоро будет более русским, чем французским".

10 января 1808 года:

"Сережа работает очень хорошо в течение последнего месяца, его профессора очень довольны им; оба, Сережа и Матвей, начали заниматься по-русски. Посол граф Толстой разрешил одному из своих секретарей в пансионе трижды в неделю давать им уроки. Они от этого в восторге".

Итак, Матвей на пятнадцатом, Сергей на тринадцатом году знакомятся с родным языком. Позже Льву Толстому, размышлявшему над воспитанием многих русских революционеров, декабристов, покажется, будто все движение это занесено, завезено вместе с “французским багажом”, что оно не на русской почве выросло. Но затем писатель еще и еще проверит себя; художественное, историческое чувство подсказывало, что формула “декабристы — французы” слишком легкий способ отделаться от серьезных вопросов.

Поздно начинают учить русскому языку, но — “они в восторге”, и Анна Семеновна еще повторит в других письмах, даже с некоторым удивлением: “В восторге!” Откуда восторг? Во что перельется?

Первые слова, первые строки по-русски — для них очень значительное событие.

Мать — отцу. Май 1808 года:

“Прошлую неделю твой маленький Сергей был третьим в классе по французскому чистописанию, по риторике — наравне с мальчиками, которым всем почти 16 и 17 лет, а преподаватель математики очень доволен Сергеем и сказал мне, что у него хорошая голова; подумать только, что ему нет и 12 лет! Нужно тебе сказать, что он много работает, очень любит читать и охотнее проведет целый день за книгой, чем пойдет прогуляться; и притом он такое дитя, что иногда проводит время со своими маленькими сестрами, играя в куклы или вышивая кукольные платьица. В самом деле он необыкновенный!”

Позже учитель передаст матери, что Сергей способен “совершить нечто великое в науке”.

В эти дни Анне Семеновне случилось побеседовать с генералом Бетанкуром, главным директором путей сообщения в России, так сказать, представителем технической мысли. Разговор быстро переходит на мальчиков, и тут генерал говорит нечто совершенно новое для матери; вместо обычных советов — в какой полк или к какому министру лучше бы записаться — Бетанкур советует делать карьеру математическую:

“Он меня заверил, что опытных русских инженеров очень мало, и поскольку Сергей так силен в математике, ему следовало бы после пансиона окончить Политехническую школу. На все это надо еще лет пять, но получение в результате высшего технического образования было бы благом и для него и для отечества. Что же касается Матвея, то математика может сделать его артиллерийским офицером. Настоящее математическое образование можно получить только здесь. В России — трудно, или, говоря яснее, невозможно. Матвею к тому времени будет 20 лет, Сергею — 17”.

Точные науки, техническое образование… Будто голос из следующего века. И вдруг Сергей станет математиком, а потом, может быть, основателем школы — и послужит отечеству просвещением, наукой, изобретением, техническим прогрессом!

И разве не поймут позже, что прогресс шел с разных сторон: одни изобретают паровой двигатель, другие штурмуют Бастилию, третьи душат тирана, четвертые выводят формулы — и, может быть, все вместе, сами того не подозревая, с разных сторон подогревают, расплавляют громадную льдину древнего, феодального деспотизма?

Но такие мысли юному математику из пансиона Хикса пока и не снятся… Зато родители взволнованы: на одних весах — авторитет генерала Бетанкура, высокий престиж математики в стране Лапласа, Лагранжа, Араго. Немало! Но на другие весы кладется побольше; европейский мир неустойчив, призрачен, дальновидные люди уже предчувствуют 1812 год — пять лет во Франции не высидеть! К тому же если на Западе точные науки уже в “чинах генеральских”, то в России — даже не в офицерских (хотя подают немалые надежды!). На первом месте- политика, изящная словесность, философия; и, кстати, один из противников чрезмерного употребления математики — как раз отец, Иван Матвеевич, да еще с какими аргументами!

“Еще ни одна нация не исторгнута из варварства математикой… Ты, друг мой, счастливый отец семейства; дети твои, подобно прелестному цвету дерева, обещают тебе сладкие плоды. Бога ради, не учи их математике, доколе умы их не украсятся прелестями изящной словесности, а сердца их не приучатся любить и искать красоты, не подлежащие размеру циркуля, одним словом: образуй в них прежде всего воображение… В великой картине мироздания разум усматривает чертеж; воображение видит краски. Что же картина без красок? И что жизнь наша без воображения?”

Иван Матвеевич не просто опасается одностороннего образования, но даже указывает в одной из своих статей на опасную связь: в революционной и наполеоновской Франции “музы уступают место геометрии”; математика для “неокрепшего ума” — путь к неверию, неверие — путь к революции!

Ясно, что при такой позиции дух времени сулит обоим мальчикам службу военную, которая, конечно же, убережет их от опасной тропы: геометрия — бунт! Да и Анна Семеновна не очень-то настаивает: российский аристократ-математик — дело небывалое. Оставив в стороне случайные мечтания, она тем решительнее требует от мужа задуматься над будущим Матвея и Сергея: "Ради бога, вытащи нас из этой парижской пучины. Я ничего другого не желаю на свете".

Иван Матвеевич продает какие-то земли, Анна Семеновна расплачивается с долгами.

Наконец 21 июня 1809 года отправляется последнее письмо из Парижа: "Я еду завтра!"

"В проезде через Берлин они остановились в Липовой аллее. В одно прекрасное утро, когда Анна Семеновна сидела с детьми за утренним чаем, с раскрытыми окошками, вблизи раздался ружейный залп. По приказанию Наполеона были расстреляны в Берлине, против королевского дворца, взятые в плен несколько кавалеристов… Прусский король и его семейство жили в Кенигсберге. Все прусские крепости были заняты французами" (записано со слов Матвея Муравьева-Апостола).

Наполеон не любил вешать; гильотина напоминала о революции. Расстрел — казнь военная: расстреливают тирольского партизана Андрея Гофера, расстреливают герцога Энгиенского, немецких, испанских партизан, французских монархистов.

Дорога из Парижа в Россию проходит, как прежде, через разные королевства, великие герцогства, союзы, вольные города, но все это псевдонимы одной империи.

"На границе Пруссии с Россией дети, завидевши казака на часах, выскочили из кареты и бросились его обнимать. Усевшись в карету ехать далее, они выслушали от своей матушки весть, очень поразившую их. «Я очень рада, — сказала она детям, — что долгое пребывание за границей не охладило ваших чувств к родине, но готовьтесь, дети, я должна сообщить ужасную весть; вы найдете то, чего и не знаете: в России вы найдете рабов!» Мать ни разу не упоминала о рабах, боясь растлевающего влияния этого сознания на детей".

Строки эти записаны со слов старшего сына, Матвея Ивановича, и появились в журнале "Русская старина" 64 года спустя.

Комментатор восхищается, очевидно, вслед за Матвеям Ивановичем, что дети прежде ни о чем не догадывались (или догадывались, но помимо родителей). На этот счет, конечно, имелись отцовские директивы: сначала словесность, воображение, потом — математика и размышление о несовершенстве мира…