Революция 1. Японский городовой - Юрий Бурносов

«Заснули на камнях без палатки, ночью шел дождь и вымочил нас. Утром абиссинцы застрелили антилопу, и мы долго снимали с нее кожу. Прилетали коршуны и кондоры. Мы убили четырех, с двух сняли кожу. Стрелял по вороне. Пули скользят по перьям. Абиссинцы говорят, что это вещая птица», – записал наутро Гумилев.

Именно вещая птица и принесла им жуткую находку. Пронесшись над самой головой Коленьки Сверчкова, она выронила ее рядом с мулом, мул шарахнулся; Коленька остановил его, чтобы посмотреть, что же потеряла ворона, и едва не упал в обморок.

На песке лежал человеческий палец. Гумилев спешился и, растолкав лопочущих слуг, нагнулся над ним.

Палец казался совсем свежим. Плоть ободрана с костей – то ли вороной, то ли еще кем-то, болтаются нити сухожилий, словно палец отрывали от кисти, выкручивали из нее.

– Люди боятся, господин, – доложил Феликс, хотя это и без того было видно.

– Что страшного? – спросил Гумилев, выпрямляясь. – Или они не видели трупов? В пустыне кто-то умер, ворона отклевала палец и понесла в свое гнездо, вороняткам.

– Они говорят, что пальцы очень любят демоны. Человеческие пальцы для демонов лучшее лакомство, – бесстрастно сказал Феликс. – Есть такие демоны, которые всегда откусывают у человека пальцы и обгрызают, а потом уже едят остальное.

– Ерунда, – возразил Гумилев и нарочно пнул палец ногою – тот улетел с дороги в мелкую траву за обочиной. – Этого проходимца и вора могли убить разбойники, его мог задрать леопард или лев… Да и мало ли откуда ворона принесла этот проклятый палец? Скажи им, что мы идем дальше, и довольно сказок.

Но прошли они недалеко. Спустя минут сорок один из слуг стал кричать, указывая налево, где в пустыне над чем-то кружилась стайка птиц. Гумилев поспешил туда, за ним последовали остальные. Как ни печально, но это оказалось тело вчерашнего вора-ашкера. Бедняга лежал навзничь, устремив в небо вытаращенные глаза, а лицо его было искажено гримасой смертельного ужаса. Все пальцы на его руках были оторваны: четыре валялись рядом с телом, остальных не было видно. Каждый из четырех был обглодан, умело и со вкусом, как гурман обгладывает жареное голубиное крылышко.

– Отчего он умер?! – дрожащим голосом спросил Коленька. – Никаких ран не видно… А пальцы-то оторваны. Зверь бы просто отгрыз.

– Боюсь, что помер он от испуга, – тихо ответил Гумилев. В самом деле, ни укусов, ни огнестрельных, ни сабельных ранений на трупе не имелось. Даже крови было мало, хотя пальцы из кистей и в самом деле были выворочены самым ужасным образом. – А оторвать палец – дело нехитрое тем, у кого у самого есть руки. Любая сильная обезьяна может это сделать.

Слуги собрались в сторонке, возле мулов, и перешептывались; к ним внимательно прислушивался Феликс. Ничего, подумал Гумилев, на ночь глядя никуда не сбегут, а с утра можно будет их припугнуть или, напротив, задобрить. Остаться без людей на таком важном отрезке пути он никак не планировал.

– Может, и в самом деле это сделали демоны?

– Ну какие демоны, Коля?! Мы живем в двадцатом веке, здесь, того и гляди, скоро железную дорогу проложат, а ты – «демоны»…

Однако Гумилев чувствовал себя неспокойно, и беспокойство это исходило от фигурки скорпиона. В первый раз за долгое путешествие он, казалось, о чем-то предупреждал… К тому же начинало темнеть, а тут еще этот чертов труп…

– Пусть они зароют мертвеца, – велел Гумилев Феликсу. Тот передал приказание слугам, и они с недовольным видом отправились его выполнять. Естественно, тащить с собой труп в ближайший городок или деревню никто не собирался.

– Я думаю, заночуем здесь, тем более запас воды у нас есть, – сказал Гумилев Коленьке. Тот боязливо поежился:

– Тут же человека убили… Страшно, дядя Коля.

– И чем это место в итоге хуже других? В Абиссинии за последние лет сорок было множество войн, в которых убито множество людей. Откуда мы можем знать, где именно кто умер? И к тому же я ведь не предлагаю тебе спать на свежей могиле. Пройдем немного подальше, вон туда, где видны сухие деревца… Люди будут благодарны, они устали не меньше нашего.

Вдалеке, примерно в полуверсте, из песка действительно торчали какие-то уродливые черные ветки. Поскольку на привал остановились раньше, чем обычно, палатку поставили как полагается, и Коленька тут же улегся спать, даже не поевши, а Гумилев сидел у входа, чистил револьвер и слушал, как ссорятся слуги. Кажется, Феликс пытался их успокоить, но те не слушались. Опасения Гумилева подтвердились, когда переводчик подошел и сказал:

– Они боятся демонов, господин. Не хотят меня слушать. Говорят, что ночью придут демоны и всех убьют.

– Скажи, что мы скоро придем в Шейх-Гуссейн, святой город. Там не может быть никаких демонов. Не возвращаться же теперь назад?

– Я говорил им. Они боятся, господин.

– Пусть ужинают и ложатся спать, – распорядился Гумилев. – Утром разберемся. Гарантирую, что все проснутся с целыми пальцами.

В палатке Гумилев решил не спать до утра, но только прилег на бурнус (тот самый, недавно украденный и вновь обретенный!), как сон нахлынул на него теплой волной, и он не заметил, как задремал, хотя и боролся до последнего. Проснулся поэт от ружейного выстрела, прозвучавшего совсем рядом. Приподнявшись на локтях, Гумилев прислушался – не приснилось ли ему. Стрелять больше не стреляли, но мулы волновались и фыркали, а слуги переговаривались между собою. Взяв револьвер, Гумилев выбрался из палатки.

Светало – это были те предутренние сумерки, в которые так тяжело бывает просыпаться. Поежившись, он подошел к сгрудившимся вокруг маленького костерка ашкерам и спросил, что случилось.

– Гомтеса отошел по нужде, господин, – заговорил Феликс, перепуганный, с трясущимися губами. Остальные молчали, переглядываясь. – Потом он закричал и выстрелил. Мы боимся идти искать его.

– Жалкие трусы, – сказал Гумилев и взвел курок «веблея». – Куда он пошел?

– Вон туда, – показал Феликс.

Гумилев взял факел и пошел в темноту. Свет выхватывал из нее куски унылого пейзажа – песок, чахлые растеньица, какого-то зверька, бросившегося в сторону… Отойдя от палаток шагов на сто, Гумилев заметил на песке темные пятна. Нагнувшись и осветив их получше, убедился: перед ним кровь. Тут же валялось старенькое ружье, сломанное пополам.

– Дуралей, – сказал сам себе Гумилев, имея в виду, конечно же, незадачливого Гомтесу. – Наверное, его утащил леопард.

Само собой, в леопарда он не особенно верил. И окончательно разуверился в этой версии, когда едва не наступил на обглоданный палец. В этот же момент кто-то шустро пробежал за спиной у Гумилева – обернувшись, поэт ничего не успел увидеть.