Немцы - Ирина Велембовская

— Скоро мы увидим наш Банат, Рудольф. Благодари сына — если бы не этот малыш, тебе бы не скоро удалось попасть домой.

Штребль молчал. Он думал только о том, как бы ему увидеть Тамару. Транспорт уходил завтра в ночь, следовательно, в его распоряжении оставалось больше суток… Он оглянулся на ворота лагеря — они были заперты на засов. Уйти незамеченным было сложно. Да и куда идти?

Он понес Петера во второй корпус. Взбудораженные немки не спали, они готовились к отъезду, что-то зашивали, укладывали в чемоданы, прихорашивались перед маленьким зеркалом, переговариваясь счастливыми голосами. Увидев Петера, маленькая Фрони радостно заулыбалась и сразу же уложила мальчика на свою постель, со всех сторон подоткнув одеялом.

Штребль вышел в пустой темный двор. Было холодно от резкого ветра. Если бы он только знал, где ее найти! Ни расстояние, ни холод не страшили его, но куда он мог пойти, когда ворота лагеря были на запоре? Хотелось выть от безысходности. Оставалась лишь последняя надежда на то, что Тамара завтра сама приедет, чтобы проститься. Не может она не знать, что его увозят… С этой мыслью Штребль пошел спать, но долго лежал с открытыми глазами. Странное дело: он почти не думал о родине, которую должен был скоро увидеть. Он смутно представлял себе, что будет делать там, когда вернется с ребенком на руках и разбитой душой.

Утром Штребль ждал Лаптева. Как только тот прошел в караульное помещение, он побежал за ним.

— Господин начальник лагеря, — понизив голос, словно сидящие здесь вахтеры могли догадаться, о чем он просит, обратился он по-немецки к Лаптеву, — я готов разделить судьбу моих товарищей, которые остаются здесь, в России. Я готов остаться до тех пор, пока это нужно.

Лаптев поглядел на него пристально и ответил тоже по-немецки:

— В этом уже нет нужды. Я не могу больше держать в лагере детей. У вас сын, и вы должны ехать. К тому же так будет лучше, и не только для вас. Вы меня понимаете?

Штребль вздрогнул и густо покраснел. Ему ничего не оставалось, как только повернуться и уйти.

Долгий день казался пыткой. Он прислушивался к каждому стуку за воротами лагеря, к грохоту телеги и топоту копыт; то бежал на второй этаж, откуда из окна видна была дорога, то бросался вниз к воротам, неожиданно решив, что Тамара может прийти с другой стороны. Занятые отъездом люди не замечали, что между ними, как затравленный зверь, мечется человек.

Вечер подступал, Тамары не было.

Спустя два часа радостная толпа интернированных двинулась на станцию. Штребль шел между ними, беспрестанно оглядываясь и вздрагивая.

На станцию пришли уже в темноте. Эшелон подали и быстро стали грузиться. Передав ребенка Фрони, Штребль бросился в конец платформы, потом обратно. С последним свистком он встал на подножку вагона.

— Спасибо вам за все, господин лейтенант! — срывающимся голосом крикнул он Лаптеву. — А фройлейн Тамаре скажите, что я ждал ее до последней минуты!

Лаптев виновато улыбнулся и как-то неловко махнул ему рукой.

Поезд набирал скорость. Штребль все еще стоял на ступеньке вагона. Он надеялся, что Тамара может ждать его на первой станции.

Мимо проносились темные кусты, потом начался высокий, холодный ельник.

Огни первой станции, а потом второй мелькнули мимо. Поезд шел не останавливаясь. Рудольф тяжело вздохнул и поднялся в вагон. Сев на лавку рядом с Фрони, он отвернулся к темному окну. Послышался только хриплый, чуть слышный стон.

— Тише, сударь, вы разбудите его, — прошептала маленькая Фрони, тихонько покачивая Петера.

И Тамара в эту ночь не спала. Последние дни у нее было особенно тоскливо на душе. Несколько раз она порывалась съездить на Чис, но на ее лошади теперь возили дрова и уголь, а ночи стали темные, пошли дожди, и идти пешком она не решалась.

И все-таки с вечера в субботу она легла спать пораньше, чтобы чуть свет уйти домой. Около полуночи Тамару разбудил стук в маленькое оконце. Она отдернула занавеску и еле-еле узнала Сашу Звонова. Рядом темнел силуэт лошади, запряженной в легкий тарантас. Тамара быстро зажгла керосиновый «мигач», полуодетая бросилась в сени и дрожащими руками отодвинула засов.

— Сашок, милый, что случилось, зачем ты ночью?…

— Я за тобой, Томка, — ежась от ночного холодка, как всегда весело, сказал Сашка. — Татьяна Герасимовна послала. Скажи, куда лошадь поставить, а утром поедем.

— Сейчас поедем! — воскликнула Тамара.

— Ей Богу, Томка, с ног валюсь, вторую ночь не спавши. Утром поедем, спешить некуда.

Она молча покорилась, отвела лошадь в стайку и пустила Сашку в свою каморку.

— Что это ты вторую ночь не спишь? — подозрительно спросила она.

— Немцев отправляли. Всю ночь на станции протолклись.

— И моих? — с ужасом спросила Тамара.

— Из твоих только баб да Штребля с ребенком. Мингалеев их повез.

Тамара отвернулась. Ей удалось не заплакать.

— Где мне лечь? — робко спросил Звонов. — Может, в тележке? Я шинелью накроюсь.

— Ложись здесь, — безразлично ответила она. Сняла со своей койки сенной матрац и бросила на пол. Звонов улегся, положив под голову шинель. Тамара погасила «мигач» и тоже легла, подстелив на голые доски телогрейку. Она отвернулась к стене и лежала молча. Звонов боролся с дремотой.

— Тома, — позвал он через некоторое время, — ты плачешь, что ль?

Тамара тихо всхлипнула. Сашка на коленях подполз к ней и обнял за плечи.

— Милка моя, злая моя, чего же ты ревешь, дурочка? Если мне не скажешь, кому же ты скажешь, глупая?

Тамара повернулась к нему и в первый раз сама обняла его за шею, чувствуя в нем в эту минуту не жениха, а друга.

— Сашка, — сказала она плача, — ты хоть меня жалеешь? Неужели вчера не могли приехать за мной, известить как-нибудь? Я хоть бы простилась… с ними…

— А вот еще беда! — отозвался бесхитростный Сашка. — Да пропади они пропадом! Уехали, и Бог с ними. Тебе все поклоны наказывали.

Услышав про поклоны, Тамара заплакала еще горше и опомнилась только тогда, когда Саша уж слишком горячо стал ее целовать.

— Ну тебя! Отстань, Сашок.

Она прогнала его на матрац, легла и постаралась плакать как можно тише. Тамара думала о том, что Рудольф сейчас, конечно, мучится, думая о ней и о том, что она не захотела приехать проститься. Один, наверное, не спит, качает ребенка. От слез у нее болела голова, ломило в висках, в груди щемило. Она не заснула до рассвета, а Сашка сладко посапывал и не слышал, как она плакала.

Рано утром они выехали из Карелина. Было холодно и туманно. В лесу пахло опятами, которые шапками покрывали старые, замшелые пни. С дрожащих осин и берез уже начали падать мелкие пожелтевшие листья. Утро было грустным. Тамара правила лошадью, а Звонов досыпал в тарантасе, накрывшись шинелью. Его голова лежала у нее на коленях. На опухшие глаза девушки нет-нет да и снова навертывались слезы, и она поспешно вытирала их. «Хорошо, что он спит и не видит, как я реву»— думала она, поглядывая на спящего Сашу. На прииск приехали к обеду. За это время Сашка выспался и уже с полдороги начал донимать Тамару ласками. Сперва она защищалась вяло.

— Не видишь, что мне тошно? — сердито и со слезами сказала она, когда он стал очень назойливым. — Неужели ты не можешь подождать? Чего тогда твоя любовь стоит?

Звонов вроде успокоился.

Черепанов со старухой ждали Тамару и Звонова у ворот.

— Проходите, дорогие, садитесь, дорогие, — без конца твердил совсем не похожий на себя Черепанов, и руки его тряслись от волнения.

Черепаниха повалилась Тамаре на грудь и тихо заголосила. «Чего это они? — удивлялась Тамара. — Прошлое лето меня тоже долго дома не было, а они так не встречали». Потом до нее дошло: это они ее замуж отдают! По тому, как смело прошел вперед Сашка, как сел на главное место в углу, под образа, Тамара поняла, что у него со стариками это дело уже решенное. Слезы обиды и горечи снова стали душить ее.

31

Лето давно сменилось дождливой осенью. Дождь сыпал нудный, мелкий, холодный. Рано темнело, и из дома не хотелось выходить.

Лаптев в горнице играл с ребятами. Шестимесячную Люську посадили на стол, и вся семья собралась вокруг. Кто хлопал «ладушки», кто делал «козу рогатую», кто мяукал, кто тявкал. Люська улыбалась и пускала слюни.

Татьяна собиралась уже прогнать всех спать, когда на крыльце кто-то завозился и глухо стукнул в дверь. Теща побежала отворять, и в избу вошел высокий офицер в мокрой шинели.

— Михаил Родионович! — удивленно сказал Лаптев, поднимаясь навстречу гостю.

Хромов отряхивал с шинели крупные дождевые капли и, виновато улыбаясь, топтался у порога.

— Незваный гость, говорят, хуже татарина. Пустите переночевать?

— Да, пожалуйста! Давай сюда шинель, проходи, садись.

Хромов, похудевший и постаревший, сел к столу, на котором все еще восседала Люська.