Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

свет снизошел. Думаешь, видно, господь упредить хочет, святого батюшку какого-нибудь присылая ко мне, к себе требует или напоминает, чтоб душу не пачкала.

— А какой из себя лицом-то был?

— Так, седенький, ряска худенькая…

— Николай, должно, угодник. Это он больше по таким делам… старика какого утешить, осчастливить. Это он — первое дело — любит. Да, хорошие сны были, — сказал он, вздохнув, — а теперь незнамо что пошло.

Вдруг где-то за деревьями раздался дальний выстрел. Все замолчали.

— Все сады свои караулят: жадность одолела. И нас-то через них нечистый путает… Бывало, спать ляжешь — спина гудит, руки от работы ломит, а на сердце весело: знаешь, что во сне либо райский сад увидишь, либо матушку царицу небесную в сиянии. А теперь как заколодило: не то что царицы небесной или райского сияния, а даже Флор и Лавра, батюшка, не показывается… Это что для скотины хорош…

— Знаю… — сказал Софрон, кивнув головой, — сам почесть кажную неделю его видел.

— Намедни такое видела, что стыдно и сказать: опять будто помирать собралась и смотрю, никто за мной оттуда не пришел… Скушно мне стало. Потом вдруг оттуда ни возьмись — шасть какой-то рябой, нехороший, вроде как наш поп. «Керенки-то, говорит, пересчитала свои?» А я будто хватилась — батюшки, не считаны! Давчулан скорей, аон за мной… Я заперла дверь и скорей прятать их, да никак не придумаю, куда их сунуть, а руки трясутся, сердце зашлось, — вот, думаю, не успею… а там, глядь, каким-то манером нет ни чулана, ни керенок, ничего… а я тащу бревно из усадьбы.

— Что за оказия! — воскликнул Фома, хлопнув себя по колену. — Что ж, ходила к Марковне?

— Ходила… — сказала неохотно Аксинья.

— Что ж она?

— Да что… вы, говорит, с такими снами теперь ходите, что и разбираться в них не стоит. Это, говорит, нее его дела.

— Его?..

— Да.

— Ах, ты, господи, батюшка, вот еще наказание!

— А я будто все в землю зарываю, — сказал Софрон, — будто деньги золотые да серебряные.

— Серебряные?

— Что ни попадется, все будто хороню. А потом отрою поглядеть, а там лошадиный помет.

— Тьфу, чтоб тебя. Вот небось жалко-то?

— Известно, жалко.

— Да. светлых снов не осталось, только и знаешь, что бревна какие-то таскаешь, да все в землю прячешь, только и толку.

— Кабы хорошее прятать, это бы хорошо, — сказал Фома, — а вот котяхи-то зарывать… толку немного. А я прошлой ночью все будто железо таскал. Тащу, а на меня еще наваливают, чувствую, что подохну. — не дотащу, а все хочется еще захватить.

— Вот-вот, то бревна, то железо.

— И отчего такое, к чему бы это?

— Господь его знает…

— А не говорила Марковна, что к богатству?

— Нет, не говорила.

Все замолчали и сидели, понурив головы. Роса пала на траву еще сильнее, вербы слились в сумраке с плетнем, но спать никому не хотелось: светлых снов не увидишь…

1919

Богатство

Эпоха 1919 г.

Мужики сидели около потребительской лавочки и говорили о том. сколько теперь денег в деревне стало.

— Сейчас ко мне Архипова старуха приходила, — сказал заведующий, — тысячу рублей просила разменять.

— Чудеса!.. У Архиповой старухи тысяча рублей…

— Да, господь батюшка смилостивился, богатство послал, — сказали старушки.

— И ведь до чего денег много стало!.. Прежде, ежели есть сотенная, так уж и богач, а теперь это нипочем.

— Теперь вон какие дела завелись, — сказал опять заведующий. — приходит ко мне на днях тоже вот такая-то старушка. Нефедова мать из слободки. «Свешай, говорит, мне, батюшка, деньги, а то я считать не умею». И подает мне хороший узелок. Свешал я. Три фунта!..

— Три фунта? — воскликнули все.

— Да… А их в фунте-то тысяч пять будет, этих маленьких-то.

— Больше!

— Ни у какого купца прежде денег столько не было, сколько у нас теперь.

— Нам председатель говорил намедни, что ежели собрать все деньги, керенки эти, какие сейчас у народа есть, так будто до Питера можно дорогу ими выстелить и на два аршина землю покроют.

— Страсть!..

— Вот богатство, мои матушки!

— А почему?.. Потому что мужичок по ветру не будет распускать, а все припрятывает да припрятывает. Иные, как им в руки попало, так сейчас в «дело» их пускают, или нарядов и прочее обзаведение, ау нас, вишь, нот овчинник сотни тысяч имеет, а как ходил в опорках, так и ходит. Прежние господа в такой избе, как у него, телят не стали бы держать, а он живет, терпит. Зато в кармане есть.

— Это верно, — сказал мужичок в заплатанном полушубке, — вон хоть моих соседей взять: керенок этих и николаевских прямо фунтами вешают, а сами на одной картошке сидят да хлеб с мякиной трескают, зато каждую неделю по мешку муки в Москву отвозят. Они уж на пустяки копеечку не истратят, в «дело» не дадут.

— А поскупел народ — страсть, — сказал заведующий. — Намедни председатель говорил: обложили всех на больницу на два с полтиной, так и то все просрочили.

— Добровольный сбор, что ли? — спросил мужичок из слободы.

— Добровольный. Да… А потом еще всей деревней рассрочить просили.

— А как же, — сказала какая-то старушка, — богатство-то так и собирается. Ежели копеечки выпускаешь туго, они и не разлетятся.

— Да уж так туго, что туже некуда. Бывало, кусок хлеба попросишь — никто не задумается. А сейчас первым делом прикидывает, сколько он за этот кусок получить может. Побирушкам отказывают.

— Когда денег мало было, тогда их меньше жалели.

— Почему так?

— Кто ее знает…

Мимо разговаривающих прошла грязная оборванная старушка, посмотрела на всех из-под руки пристально, по-старушечьи, и повернула к потребительской.

— Вот тоже, — сказал заведующий, — ей на паперть по виду становиться впору: оборванная, разутая, грязная, а у нее большие тысячи. Сын все хлеб да спирт в Москву возит.

— Да, господь за терпение богатство дал…

Через минуту старушка вернулась и подошла к разговаривавшим.

— Ты тут, а я в лавку пошла, — сказала она, обращаясь к заведующему. — Посмотри, кормилец, какие это у меня денежки, не понимаю ничего: то все были маленькие, а теперь целыми листами чтой-то уж пошли. Что это, хуже или лучше?

— Это государственный заем. По сту рублей штука.

— По сту?..

— Да.

Старушка задумалась, глядя на листы, потом спросила:

— А как же их — считать или вешать?

— Безразлично, — сказал заведующий. — Да чего там считать, положи в сундук или в землю закопай, и пусть лежат.

— Хорошо,