«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

В театре – паника! Бросились Володю отпаивать, уколы, процедуры… И мне сообщают, что этот спектакль будет играть Высоцкий. Негодованию моему не было предела: как так? Что это такое? Я что вам – тряпка половая? Довожу до сведения начальства: буду играть я! Или играю я, или сажусь в поезд и вообще уезжаю!

Самое интересное в этой ситуации, как притих весь театр. Ну, не весь, конечно, а определенный круг… «Кто победит?» А я не об этом думал, я думал об элементарной справедливости. Меня обрабатывает директор, уговаривает Любимов, а я уперся: или играю, или уезжаю. В результате справедливость торжествует: решено – играю я!

Перед началом спектакля сидим с Борисом Хмельницким в гримерке, готовимся к выходу на сцену. Вдруг распахивается дверь, влетает – весь зеленого цвета – взбешенный Высоцкий – и ко мне:

– Ты что? Кто ты такой? Да я…

– Да пошел ты!

Слово за слово, почти до драки… Высоцкий с грохотом вылетел из гримерки, а я потом играл спектакль в жутко злом настрое. В «злом» – мягко сказано.

И вот в этом состоянии сижу после спектакля в гостинице. Да еще Боря Хмельницкий одобряет меня: «Ты прав… Что это такое?»

И тут – стук в дверь. Входит Владимир, садится рядом и спокойно говорит:

– Толя, ты извини меня. Я был неправ.

Как будто сильно натянутая тетива лопнула! Я потом часто думал – смог бы я вот так же поступить? Никогда! Грешен, плохо признаю свои ошибки, да еще – упрямство. Ну, может быть, по прошествии времени «снизойду», попрошу прощения. Но чтобы вот так сразу и всё поставить на свои места…

С этого момента что-то произошло в наших отношениях. Не скажу, что началась дружба, но какое-то приятие и заинтересованность друг в друге – безусловно.

Какой год – не помню… Отличный летний день. Мы едем на его машине на «Мосфильм». Притормаживаем у светофора на площади Дзержинского (сейчас – Лубянка). В машине играет радио, музыка. Благость, в общем. И вдруг он говорит:

– Неужели я никогда не смогу выпить просто бокал шампанского, как нормальный человек?

Я ничего не ответил. Да я и не знал тогда ответа, эта тема далека от меня была.

Но вот проходит время, я прихожу в театр и застаю Владимира, сидящего на вахте в состоянии «никакой», рядом слегка напуганный вахтер. Владимир что-то нечленораздельное говорит в телефонную трубку, пытается что-то выяснить…

Начинается операция по спасению Владимира. В ней активное участие принимают две Тани – Иваненко и Лукьянова. Они знают, что надо делать, я этого не знаю. Оказывается, надо дать еще выпить, до «нормы», и тогда можно будет поручить его врачам. Едем ко мне, заезжая по дороге в «Елисей» за водкой. Дома организовываем ужин с отличной закуской, которая его совершенно не интересует. Только водка.

Среди ночи просыпаюсь от какого-то шевеления с мелодичным тихим звоном. В белесом утреннем свете по кухне бродит Владимир и проверяет пустые бутылки, в основном молочные, чего он уже не понимает, на предмет нахождения «чего-нибудь». Мои экстремистские мозги прямо расплавились: какая тоска была в этой сцене, какое одиночество!

Утром отвезли его в «Соловьевку», клинику где-то в районе Шаболовки.

Дней через пять поехал его навестить. Вышел – бледноватый, но поразительно веселый! В руках – исписанные листочки.

– Слушай, тут такие типари, такие истории!

И начал рассказывать эти истории. Особенно запомнилась вот эта. По коридору неспешно прохаживаются два величавых господина и ведут высоконаучный диалог:

– Как же вы, Петр Иванович, можете быть директором Галактики, если я являюсь директором Вселенной, а Галактика ведь входит в состав Вселенной. Так? Но во Вселенной не могут быть два директора!

– Нет, нет, нет, Григорий Иванович! Вы, конечно, являетесь директором Вселенной. Но Вселенная включает в себя множество Галактик. Так вот, директором нашей Галактики являюсь я!

– Но позвольте, Петр Иванович, совокупность всех существующих в природе миров…

И так далее, до бесконечности. Отголоски этих историй потом появлялись тут и там в его песнях.

Есть у меня очень «веселая» фотография, сделанная нашим замечательным фотографом Анатолием Гараниным. На ней я и Владимир, похоже, в перерыве репетиции какого-то спектакля, уставившись друг на друга веселющими лицами с широко открытыми ртами (я – с гитарой), что-то поем. С такими лицами мы могли петь только наши любимые: «Мы идем по Уругваю» или, что скорее всего, «О, мами! О, мами! Мами блю, о, мами блю». Какая такая «мами» и почему она «блю», мы понятия не имели, но распевали эту иностранщину с восторгом.

Пели, конечно, и его песни в разных компаниях, в основном «блатную старину»: «У тебя глаза как нож…», «Что же ты, зараза…» и так далее. Мы, его коллеги, прозевали, не уловили его выход в другие пространства – всесоюзные и мировые. И не только мы, наша пишущая братия долго держала его за эдакого симпатичного дилетанта, не более.

И мне давали добрые советы,Чуть свысока, похлопав по плечу,Мои друзья – известные поэты:Не стоит рифмовать «кричу – торчу».

Он как был, так и оставался для нас Вовкой, Володей. Ну, пишет симпатичные песни, так кто их сейчас не пишет! Тут и Окуджава, и Визбор, и Ким, и… и… Таким же образом относился к нему и я. Даже более того, с определенной долей неприязни и неприличной ревности. Мы – я и Борис Хмельницкий – были чуть ли не официальными композиторами театра на Таганке: нами написана музыка к нескольким спектаклям, готовится к выпуску пластинка (так и не вышла). И волей-неволей Владимир залезал на нашу территорию.

Все поставил на свои места один случай.

Мы оказались с ним в театре задолго до спектакля, может быть, после какого-то выступления. В театре было тихо. О чем-то болтали. Вдруг он говорит:

– Послушай.

Он любил показывать новые песни, и не обязательно именно мне.

Я буквально фотографически запомнил тот момент. Он сидел спиной к гримерному столику с трехстворчатым зеркалом, трижды отражаясь в нем. Свет из окна падал на него сзади. Его лицо на контровом было как бы в полумраке… Я же знаю его манеру петь: пружинистую, напористую, а тут… Он взял тихий аккорд и столь же тихо начал:

Кто-то высмотрел плод, что неспел,неспел,Потрусили за ствол – он упал,упал.Вот вам песня о том, кто не спел,не спел,И что голос имел – не узнал,не узнал.Может, были с судьбой нелады…

Я не сентиментален, но, клянусь, у меня невольно увлажнились глаза, пока я слушал эту песню. Он закончил. Помолчали. Я говорю:

– Спой еще раз.

– Да?!

Было у него в арсенале такое вопросительно-восклицательное «да», как показатель неподдельного интереса. Расскажешь ему что-нибудь, а он – «Да?!»

Когда мы в театре делали спектакль памяти Владимира Высоцкого, сомнений, с чего начинать спектакль, практически не было. Он начинается с этой песни.

В 1970 году я благополучно окончил Высшие режиссерские курсы, и через какое-то время мой сокурсник Сергей Тарасов предложил мне сняться в его телефильме «Морские ворота». Как он сам говорил: «Что-то про рыбаков и про любовь. Сама роль – ничего выдающегося, но зато будешь петь». То есть мой герой своего рода рыбацкий бард, он же – менестрель. Я согласился, решив сразу, что песни напишет Владимир. Одно только смущало: песни должны быть строго определенного свойства и на определенном месте в фильме, то есть – заказные. Мнилось мне, что Владимир откажется выполнять заказ.

Удивительно, но он с удовольствием согласился. Позже пояснил, что ему было интересно поработать именно в тесных рамках заказа. И вот написал четыре заказанные песни. Первая должна была звучать в рыбацком кабачке, где назревает крупная ссора между старым морским волком и молодым капитаном. И вот мой герой, чтобы утихомирить страсти, запевает эту песню: «Вы возьмите меня в море, моряки». Вторая определялась как своего рода серенада под окном любимой девушки, которая, увы, не отвечает взаимностью: «Два судна». Третья прямо называлась «Пиратская»: «Был развеселый розовый восход». И, наконец, четвертая, программная, – «Морские ворота» – «В день, когда мы, поддержкой земли заручась». Песня о мужестве, о выборе жизненного пути. Музыку к ним написал прекрасный композитор Вениамин Баснер, были записаны фонограммы, под которые и надо будет снимать эти эпизоды (те фонограммы на огромных бобинах и сейчас у меня). И – началось!..

Наше родное телевидение, где только слегка прошелестела фамилия «Высоцкий», обрушило на нас град приказов и постановлений типа «Запретить!», «Не пущать!». Напрасно показывали мы строгому начальству эти стихи, в которых не было ничего крамольного, напрасно писали унизительные просьбы. «Нет!» – и все!

Положение – пиковое: время идет, надо снимать, а снимать не подо что. В общем – паника! И тогда я предложил (Владимир знал об этом) обратиться за помощью к Юрию Визбору.

О, это великое братство «шестидесятников»! Никаких лживых амбиций, никаких выяснений, никаких «а почему не сразу ко мне?». Раз надо помочь, значит надо помочь! И Юрий соглашается написать песни на тех же заказных условиях, только попросил показать вариант Высоцкого. Я спел. И тут, к моему изумлению, Юрий вознегодовал: