Огненная земля - Аркадий Первенцев

Дым, замеченный с таманского берега, поднимался от катеров. Под высоким солнцем ярко белели стены разбросанных по взгорью домов. Снаряды разрушали рыбачьи домики, «о не поджигали их.

Степняк с Горленко обменивались улыбками, удовлетворенно вслушиваясь в работу батарей Большой земли, но к покашливанию трехдюймовки относились скептически. Горленко лежал на ватнике возле пулеметного расчета Шулика. Батраков смотрел сейчас на Горленко, на беленький ободочек воротничка, подчеркивающий загорелую его шею — «когда только успел пришить?» — и молчаливо одобрил этого всегда подтянутого и спокойного офицера. Конечно, десант попал в опасное положение. Пока не предвиделось ни смены, ни поддержки. Форсировать пролив до сумерек Мещеряков безусловно не позволит. И таким людям, как Горленко, а их было большинство, не нужно ничего объяснять и доказывать. Они отлично понимали свое положение и приготовились разумно расходовать свои силы.

Пока потери численно не велики. Плацдарм простреливался ружейным и пулеметным огнем. Пули свистели, к ним привыкли. Убитых не убирали до ночи, они — свои и немцы — лежали и позади, где прошла десантная атака, и впереди на взрытой снарядами земле. Раненые почти не покидали передовой, хотя можно было перебраться в школу, где армейцы оборудовали госпиталь. Моряки сами перевязали товарищей и, пользуясь сравнительным затишьем, лопатами вырезывали для них укрытия–ниши.

Затишье нервировало. Все чаще головы поворачивались к морю, сверкавшему под солнцем, как стеклярус. Предвиделась штилевая погода, но пока шла высокая зыбь. Берег шумел. Пролив держался под прицельным огнем. Немцы только ради «психического воздействия» через равные промежутки времени выпускали по морю серию снарядов, поднимавших красивые колонны из воды, прикрытые причудливыми шляпами дымка. Выгоревший «морской охотник», подбитый зыбью на мелководье, теплился тонкими, струйчатыми дымками. Возле него то опускался, то поднимался перевернутым днищем мотобот. Казалось, какая‑то огромная рыба подплыла к еще теплому телу и тосковала возле него.

В девять часов десять минут в небе появились черные точки. Из глубины Крыма шли самолеты. Против воздушной атаки десантники пока были бессильны. Батракову невольно представился с воздуха их плацдарм под сиянием солнца. Ярко очерченная, как будто разжатая подкова, упершаяся краями в море, и черные куколки людей, приникших к брустверам. Если придут пикирующие самолеты, куда спрячешься от них? Еще ночью Цыбин обнаружил в захваченном складе батареи дымовых шашек. По его инициативе автоматчики установили дымовые шашки в разных местах, прикрыв поверху сухим бурьяном. Зажечь шашки? Но уже было поздно. Не разгорятся и только помогут врагу ориентироваться. Воздух наполнился оглушительным ревом моторов. Тени машин упали на землю, и сразу же стало как‑то холодно. Батраков увидел побелевшее лицо своего ординарца, округлившиеся глаза, нервное подергивание щек, какое‑то беспомощное выражение на его лице. Батраков притянул к себе Горбаня, толкнул шутливо в бок и прокричал своим глуховатым голосом: «Саша, живы будем, не помрем! Береги самое главное черепок!»

Первое звено пикирующих бомбардировщиков, словно по команде странно перевернулось и ринулось вниз. Гул, свист, блеск крыльев и тупоносых кабин. Их недаром называли «козлами». Они и в самом деле были похожи на горных козлов, бросавшихся со скал вниз головами. Грохот и ураганный вихрь пронесся вместе с осколками и песком. И снова все это повторилось, и еще раз…

Самолеты ушли. Точки становились все меньше и меньше. Батраков приподнялся, поднес руки к лицу. Он «окунулся в лужу»? Руки были липкие и мокрые. К манжетке гимнастерки текла свежая и удивительно алая струйка. Нестерпимая боль в ушах разламывала голову, и все шаталось перед глазами, как бывает во время большой зыби. Потом боль в ушах сменилась тонким звенящим шумом. Невдалеке, охватив бруствер руками, висел почти пополам разорванный солдат в немецком мундире, без пояса и без сапог, с желтыми, закостеневшими ногами и искривленными на них пальцами. Разбитый череп торчал зубцами, спина была забрызгана мозгами. Откуда тут немец? Догадался: его отбросило взрывом перед полетом труп валялся позади, на песчаном пригорке. Еле сдерживая тошноту, Батраков перевалил труп через бруствер и подтолкнул автоматом.

Из носа и ушей продолжала течь кровь. Горбань, почерневший и неузнаваемый, беспокойно перещупывал все его тело.

— Ранены, товарищ комиссар?

— Чепуха, Сашка. Как там, не попало по нашим?

— Ранены, — повторял Горбань и быстрыми движениями закопченных пальцев и зубами раздирал обшивку индивидуального пакета. — Надо перевязать, товарищ комиссар.

Батраков сердито отстранил ординарца.

— Чепуха, говорю. Сейчас ступай на левый фланг, к армейцам. Найдешь КП дивизии. Узнай, что там и какие будут приказания. Готовится третья…

Сгущенный артиллерийский и минометный огонь заглушил слова комиссара. Горбань видел шевеление его губ, воспаленные его глаза, руку, сжатую в кулаке, но расслышать ничего нельзя было. Батраков писал склонившись так, что на спину падали комочки земли, летевшей в окопы. Земля качалась и утробно гудела, неожиданно напомнив Горбаню палубу корабля во время боя или шторма. Так было, когда они ходили на помощь Севастополю, так было, когда их атаковали в открытом море все те же проклятые «козлы». И сознание того, что их плацдарм тоже как бы родной корабль, неожиданно наполнило его сердце и гордостью и уверенностью. Надо вести себя так же, как на корабле. Пусть их отрезали. (Корабль опоясан морем, и близко эскадра, помогут, выручат. Только надо держаться как надо, чтобы не стыдно было потом смотреть в глаза друзьям.

Горбань сунул за пазуху записку комиссара и, не раздумывая, выбросил на траншеи свое сильное, проворное тело так, как обычно бросался в воду, «ласточкой». Ему хотелось как можно лучше выполнить боевое поручение. Горбань попал животом на развороченную, будто только что выброшенную лемехами землю. Здесь плохая, неродящая земля: зеленоватая, сырая, холодная. Но все же близкая ему, крестьянскому парню. Родная Украина! Вишенники и ставки, осенние заморозки при подъеме зяби и дымные полосы над вспаханным загоном. Травы, близкие и милые ему, Горбаню. Тот же полынок, что горит вот там, как сухая еловая стружка, и низкий, прижатый приморскими ветрами татарник, и желтая огудина колкого кавунчика так и хватает, так и впивается в ладони. Горбань полз быстро, ловко и бесстрашно. Солдатские рассказы, слышанные им на завалинке родной хаты, утверждали, что снаряд никогда, мол, дважды не клюнет в одно и то же место. Горбань кругами, словно настигаемый охотниками заяц, петлял от воронки к воронке'. Он был и силен, и молод, и ловок, но чтобы поддержать дух, снова представил себе, что на него откуда‑то с высоты глядит вся команда линкора. Под одобрительные крики, под гром своих корабельных орудий бежал теперь Горбань к командному пункту армейцев.

Достигнув окраины поселка, у развилин маяка ординарец тяжело отдышался у каменной стенки. От Большой земли прилетели «ястребки» и завязался бой с Юнкерсами и Фокке–Вульфами, налетавшими снова с крымских аэродромов. Красные и белые клубы разрывов летели теперь по воздуху, прозрачному и густому, освещенному осенним ленивым солнцем. «Ну, ну, давай, давай»! — шептал Горбань, облизывая губы, — «давай, давай»! Молодые парни — их он часто встречал во время черноморских боев — гоняли по небу немцев. Может быть, тот стремительный «ЯК», так ловко срезавший хвост тяжелой бомбардировочной машине, прославившийся на Кубани Александр Покрышкин, а может Глинка, один из братьев храброй воздушной семьи? Вот зажегся факелом немецкий самолет, но вслед за ним проскользнула к белобрюхому озеру клубчатая струя подбитого «ЯКА».

Погиб какой‑то храбрец, пришедший к ним на помощь. Горбаню стало до боли жалко этого не известного ему паренька. Он сгорел за них, совершив свое дело. Как он завидно дрался, разгоняя в стороны сплоченный строй немцев. Так надо вести себя в бою, чтобы уважали и любовались люди. Горбань отер ладошкой золотые буквы на бескозырке и пошел поселком, не сгибаясь и не прячась. Пусть все видят, как ходят матросы с линкора «Севастополь». По пути попадались солдаты, спешившие к передовой, знакомые Горбаню еще со степных биваков у Соленого озера. Поселок пустел. Чья‑то властная рука вытягивала последние резервные взводы из подвалов, из ям и бросала вперед, где они были нужны.

— Ребята, где КП? — крикнул Горбань одному из красноармейцев, тащившему станковый пулемет.

Красноармеец остановился, осклабился в добродушной улыбке.

— Подожди. Как там у вас, морячок?

— Что у нас, что у вас, одна петрушка. КП ищу, браток.

— Вон там, — указал красноармеец.

Красноармеец поплевал на ладони и покатил за собой пулемет. Номера вприпрыжку бежали по бокам, стараясь прижиматься к стенкам.