К ясным зорям (К ясным зорям - 2) - Виктор Миняйло

- Вот, стало быть, товарищи и граждане, основали мы коммуну и пожелаем ей доброго здоровья на страх куркулям и мировому капиталу.

Может, и тяжко будет нам поначалу, может, и не будет доставать сперва разума, как хозяйствовать, так есть у нас мудрая советчица Коммунистическая партия, есть у нас советская власть, есть у нас вождь товарищ Ленин. А они нас, коммунаров, и всех трудовых селян вразумят! Да здравствует советская власть! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует мировая революция!..

И, вытянувшись в струнку, Ригор Власович и Сашко Безуглый запели "Интернационал".

Первые коммунары, а за ними и все односельчане подхватили гимн:

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Долгой жизни тебе, наша буковская коммуна! - это желаю тебе от всего сердца я, Иван Иванович.

Славься, Коммуна!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой автор рассказывает, как все ополчилось

против Степана, как он потерял всякую надежду на лучшее, но вновь

нашел в себе силы

- Так что будем делать с Яринкой?

- А это уже как ты скажешь... ты ж всему голова.

София смотрела на Степана чистыми-чистыми глазами. Она сейчас и думать плохо не осмеливалась. И не потому, что признала уже власть мужа в семье, но и потому, что так ей было выгоднее: примиряло его с Яринкиной судьбой и он принял на себя ответственность за все, что могло случиться. Теперь уже он за все в ответе. Забрал дочку домой - принял и заботы, и вчерашние и завтрашние.

И, проникаясь этим настроением, София даже льстила мужу:

- Ты же знаешь, Степочка, я за тобой - как нитка за иголкой. Вот и люди говорят мне: "Ой, Сопия, умный у тебя муж!.." А я и говорю... я и говорю... Вот намедни сваха меня перенимала... и сват... мол, пускай бы наши дети помирились... А я и говорю - не нужен нам такой басурман... каторжник... наш батька видеть его не желает... и в холодную посадит, как завидит... Наш, говорю, батька справедливый... вот так...

Степан не поверил ни одному ее слову. Прищуривался, да улыбался, да поглядывал на нее, слушая. Ибо сама ее искренность была неискренней, и сердечность ее - бессердечна, и даже то согласие, что пришло к ним, отсвечивало лисьими глазами. Это он знал. Даже ее покорность - это после арапника! - была обычной рабской покорностью, а у невольника всегда при себе нож, хотя бы и воображаемый. С невольником всегда его оружие готовность к измене. Изменит она ему, изменит... Как затаившаяся норовистая кобылица - в любую минуту может грызнуть всадника за колено. И он готов был, если придется, ожечь ее рукоятью нагайки по зубам.

И для того чтобы усыпить ее злостную бдительность, он внушал ей мысль, что его недоверие - деланное. Это так же, дескать, как муж, вполне уверенный в безмерной верности жены, ревнует ее даже к столбу, чтобы помнила про его мужскую бдительность...

София же была готова верить и в свою покорность, и в свою искренность.

- Повезем Яринку к лекарям. Пускай обследуют. - В своем великом горе он мог сейчас поверить во что угодно.

- А как же, а как же... как ты сказал, так и будет. Мужская голова... конечно.

Степан отпросился у начальства на два дня, София наготовила всего в дорогу, усадили больную и покатили.

На этот раз дорога не радовала Яринку. Не ждали ее новые открытия, мир она уже познала - болью своей. Равнодушно смотрела она вдаль - вон там дорога свернет направо, вон там проедут они над самым оврагом, а дальше напрямик через луг, там, где проезжала она, когда ей не было и шестнадцати лет.

И благодарности не чувствовала к родителям: где вы, мама, были, когда меня таскали за косы да пинали сапогами под ребра, где вы были, дядька, перед тем, как я хрипела в петле?.. Хотя в глубине души сознавала, что отчим ни в чем не виноват, однако, чтоб облегчить свое существование, она должна была кого-то обвинять и ненавидеть, потому что любовь, которой она одаривала весь мир, не дала ей ни капельки счастья. Но, даже нагнетая в себе неприязнь к Степану, она жалела его за то, что возлагала на него вину. За то, что он - муж матери и должен быть в ответе за ее, матери, грехи. Как и она, Яринка, теперь казнится за злую душу Данилы.

- Ой, не гоните так! - крикнула она отчиму со злостью.

Он обернулся и долго смотрел на нее, удивляясь или понимая. Должно быть, почувствовал ее настроение, перевел лошадей на шаг и ссутулился. Мать тоже, видимо, поняла злость дочери.

- Ой, парит как! Дождь будет. - И голос ее был розовый и сладкий, как сок арбуза.

Рассердившись на самое себя, Яринка начала мурлыкать какую-то песенку, но и песня тоже раздражала ее, и она вдруг беззвучно заплакала. Почувствовала себя такой одинокой, что хотелось взлететь с подводы и улететь далеко-далеко, чтоб и родная хата и люди в ней остались по ту сторону. Чтоб и воспоминания не осталось, потому что все это было ненастоящее, как марево...

И поскольку все на этом свете было ненастоящее, так и о болезни своей она не думала, ведь и собственное ее тело тоже было ненастоящее. Ни рук, ни ног своих она словно бы не видела, и даже все окружающее - и дорога, и тополи по обе стороны дороги словно бы и не существовали. Только и видела сама в себе собственную душу - прозрачную, радужно блестящую, подобную ледяному шару.

Украдкой утирала слезы кулачком - опять возвращалась в собственное тело, к опостылевшему дому и к людям, которых не любила. И качала сама себе головой - вон ты какая! - даже отчима, что на руках принес тебя домой, не пожалела!..

И закричала мысленно: ой, дядюшка Степан, какие вы!.. Вспомнила, как Степан хотел познакомить ее с половецким парубком, - и всю ее охватила внутренняя дрожь от восторга, от упоения. И ей захотелось жить в этом мире, горьком, страшном и прекрасном до слез.

И когда Степан нес ее с телеги и легко шагал по каменным ступеням, что вели к высоким стеклянным дверям больницы, крепко обвила его шею руками, едва не задушила в объятиях и, вытянув маленькие, словно приклеенные губы, звонко поцеловала.

- Ох, какие ж вы, какие!..

Встретив взгляд матери, не смутилась, а, наперекор ей, со сладостной злостью, с мстительной радостью еще раз прижала влажные уста к колючей щеке Степана.

"Вот нате вам! Нате!.."

В сердце Софии что-то тенькнуло. Но молчала. Молилась молча. Рыдала молча. И кричала молча.

Понимала: теряет не мужа - дочь. Степана, кажется, давно лишилась. И еще одно стало ясно ей: теперь должна следить за ними обоими. За Степаном - ради Яринки, за дочкой - ради мужа. Потому что стали они очень близки.

Про Степана она знала все. А кем считает сейчас Степана Яринка - не ведала. Только ли добрым отчимом? Отцом? Или...

Решила делать вид, что последнее ее не интересует.

Сидела София с дочкой на скамье, ждали Степана, совавшегося во все двери.

Наконец его впустили, и он долго не возвращался. Потом выглянул, поманил рукой, затем виновато улыбнулся и направился к ним.

Снова осторожно взял Яринку на руки, и все они зашли в тот же кабинет.

Их встретил дородный лысоватый врач в золотом пенсне велосипедом и с засученными, как для драки, рукавами. Бородка у него была уж слишком черной - полосочкой от губы до конца подбородка. Усики - ежиком.

- А-а, вот и мы! - весело потер он руки перед Яринкиным лицом и ласково ущипнул ее за щеку. - Ну, посадите ее вот здесь, - и белой, холеной рукой указал на застеленную простыней кушетку. - А вы уж постойте, стульев нет.

Врач сел за стол, забарабанил пальцами. Глаза его за овальными стеклышками, казалось, смеялись - такими они были добрыми.

- Ну, так что у нас, золотко, болит? - И на каждое Яринкино слово кивал головой: мол, так и должно быть. - Так, так, так... - И когда узнал, отчего все началось, покачал головой: ах, глупое дитя!.. ах, дикость ваша!.. ах, бить вас некому!.. ах, разбойники!.. Ну, я вас!.. Так, так, так...

Потом, нажав на Яринкин подбородок, заставил ее лечь и начал ощупывать ее ноги.

- Так, так... А мы без панталон!.. - И посмотрел поверх очков на Софию. - Вы, золотко, сшейте ей штаники, такие - вот здесь резинки и здесь резинка... так, так... пора быть культурными...

- Конечно, конечно! - радостно закивала головой София. - Как у панов...

- Да, да... как у культурных людей... Да...

Доктор долго бормотал над Яринкой. И постепенно улыбка сходила с его румяного лица, дышал он все тяжелее.

- Ф-фу! - и начал мыть руки.

Сквозь прореху его белого халата на спине виднелось сытое тело в густой сетке.

- Так! - сказал он серьезно. - Отнесите вашу дочку в коридор, потом поговорим.

Когда Степан возвратился, врач долго смотрел на него поверх стекол. Потом стукнул кулаком по столу и закричал:

- Варвары! Разбойники! - Подскочил к Степану и замахал перед его лицом кулаками: - Вот я тебе!..

Он бушевал минуты две. Затем вдруг утихомирился.

- Ах, змеи подколодные!.. Ф-фу! - Упал на стул и начал обмахивать лицо большой книгой. - Н-ну, так слушайте!

Побледневшие от страха супруги старались не пропустить ни одного слова, хотя и не все понимали: острая форма по-ли-ар-три-та... положение очень серьезное... почти безнадежное... спасти может только ку-рорт... да, курорт... с неоднократными повторениями курса лечения... ах, жестокие... обратитесь в уездный здравотдел... плакать... умолять... на коленях стоять... хозяйство загнать, все до нитки... чтоб ребенка спасти... а пока выпишу растирание... на ночь... укутывать ноги... в тепле... Ах, разбойники, ах, ракалии!