Паутина - Сара Даймонд

— Вовсе нет, моя милая. Заходите, сейчас поставлю чайник.

Я вошла в ее такую гостеприимную, пропахшую мускатным орехом кухню, в которой даже самый придирчивый взгляд не сыскал бы никаких признаков беспорядка. Сидя за столом, я наблюдала, как она хлопочет над чайником.

— Как я понимаю, ваша подруга уже уехала, — заметила Лиз. — Я была рада познакомиться с ней — очень милая девушка.

— Так оно и есть. Она просила поблагодарить вас и сказала, что ей тоже было очень приятно познакомиться. — На самом деле Петра ни о чем таком не упоминала, но ведь вполне могла, так что ложь невелика. — Собственно… я пришла для того, чтобы объяснить кое-что, о чем мы говорили на распродаже. Простите, что раньше не рассказала вам о своей литературной работе. Вы, должно быть, думаете, что у меня пунктик в плане таинственности.

— Ну что вы, ничего подобного. Скажу вам со всей откровенностью, моя милая, вам не в чем себя винить.

И лицо ее, и тон были бесстрастно-официальными, безупречными с точки зрения дипломатического протокола, а я, несмотря на все старания, не могла внятно изложить то, что меня мучило.

— Я понимаю, нехорошо получилось, что вы вот так узнали эту новость… Хелен такие взгляды на меня бросала, после того как Петра…

— Не стоит волноваться по поводу Хелен, моя милая. Общаясь с ней, люди подчас думают, что у нее не все дома, — я ведь вас раньше предупреждала, что надо просто быть готовой к этому.

Я не успела стереть с лица любопытство. Лиз продолжала безмятежно и доброжелательно:

— Жизнь здорово помяла бедную Хелен. Поймите меня, это не сплетни за ее спиной, — уверена, что она не была бы против, что я с вами поделилась. Она живет здесь не так уж долго, как вы, наверное, думаете, всего семь лет… и почти всю жизнь до переезда сюда она ухаживала за своей матерью. Отец ее умер, когда она была совсем ребенком, а мать тяжело болела. Так что никакой личной жизни, а воспитание пуританское и крайне религиозное. Абсолютно безрадостная жизнь, если подумать. Насколько я знаю, у нее даже приятеля никогда не было. Ведь пока мать была жива, на свидания попросту не было времени.

Что правда, то правда, согласилась я мысленно, действительно безрадостная жизнь. И все равно — что-то в ней есть зловещее.

— Сюда Хелен переехала вскоре после смерти матери, — продолжала Лиз. — Надо вам сказать, что она очень стеснительна. Я понимаю, она выглядит такой неприступной, а дело в том, что она просто не привыкла общаться с людьми. Вот узнаете ее поближе — и разглядите в ней очень приятную женщину.

Сделав короткую паузу, Лиз заговорила снова, чуть суше, более отрывисто:

— Короче говоря, моя милая, вам совершенно не стоит волноваться по поводу вчерашнего. Я уверена, у вас есть основания не посвящать никого в свои литературные дела.

— Это правда, но поверьте, в них нет ничего плохого. — Мне захотелось объяснить ей все так, чтобы она поняла суть. — Я даже и не знаю, почему не сказала вам раньше. Наверное, не хотела повторения того, что творилось в Рединге. Меня просто изводили. Каждый, кто знал, что я написала книгу. Друзья Карла. Мои друзья. Сослуживцы. Это был кошмар.

На лице Лиз была написана скорее тревога, чем любопытство.

— Господи, что же они делали?

— Да вам это наверняка покажется глупым. Банальным. Но понимаете, все и всегда задавали одни и те же вопросы. И прежде всего, сколько я получила за публикацию. Нет, ей-богу, люди, у которых язык не повернулся бы поинтересоваться моим жалованьем, запросто спрашивали о гонораре, причем ответ «Не слишком много» никого не удовлетворял. На меня давили до тех пор, пока я или не называла им точную сумму, или не посылала их подальше. Но видели бы вы их разочарованные мины, когда они добивались правды! Это было ужасно. Мне всегда хотелось провалиться сквозь землю. Но и это не все. Меня не оставляли в покое. При каждой встрече мне сообщали, что ищут мою книгу, но нигде не могут найти, — я слышала это и от родителей Карла, да от всех подряд. Мне перечисляли десятки магазинов, куда моя книга не поступала, — и хоть бы кто-нибудь подумал, насколько больно мне слышать такое, хоть я и притворялась, будто мне все равно. А потом мне приходилось извиняться и объяснять, что тираж был небольшим и продажа шла не очень успешно, — и тут следовал вопрос насчет количества проданных экземпляров…

Я помолчала, стараясь унять дрожь.

— Как же меня все это достало! Я пыталась объяснить это Карлу, но он только смеется над моей «любовью к секретам»; по его мнению, я должна хвастать направо и налево, всем и каждому. У меня уже нет сил биться головой о стену, чтобы заставить его понять, что я действительно гордилась бы своей работой, будь она успешной, — вот тогда я была бы готова говорить о ней до посинения, только о ней и ни о чем другом. Но что вышло, то вышло, и сейчас я испытываю то же самое, что испытывала, будучи ребенком, от своих первых проб пера. Такое чувство, будто сочинительство — занятие жалкое. Курьезное. То, к чему прибегаешь только ради того, чтобы тебе самой стало хоть чуточку лучше, потому что никому из окружающих до тебя нет дела…

Я умолкла, с удивлением и ужасом осознав, что вот-вот расплачусь. Пытаясь взять себя в руки, я избегала взгляда Лиз. Казалось, она увидела меня голой.

— Вот поэтому я ничего вам и не сказала, — пролепетала я с вымученной улыбкой. — Глупо все это, да?

— Да что вы, моя милая, вовсе нет. Я понимаю вас целиком и полностью.

Я медленно, со страхом перевела взгляд на нее, боясь обнаружить вуаль симпатии поверх подозрительного непонимания, но лицо Лиз было открытым и добрым.

— В самом деле? Вы правда меня понимаете?

— Еще как понимаю. В отличие от вас, у меня никогда не было в жизни дела, которое так много значило бы для меня. Работа в саду, работа на полставки в библиотеке — все это не то. Но уж если я берусь за работу, то отношусь к ней так же, как вы к своей. Я доказываю всем ее значимость и хочу, чтобы люди поняли ее смысл и полезность.

Это походило на сон — найти сочувствие и симпатию там, где ты меньше всего рассчитываешь. В лучшем случае мою привычку хранить в секрете все, что связано с писательством, считали занятной причудой, подобной распространенной среди актеров примете, что на премьерный спектакль нужно надевать счастливую пару носков. В Лиз я нашла понимание — она сочувствовала и не судила. А я так долго воспринимала ее по первому впечатлению, считала ее самодовольной и слегка высокомерной, не принимающей ничего, что не вписывалось в жесткие рамки ее жизненных канонов. А сейчас в ней открылась способность понять другого, неразличимая подчас под обычной вкрадчивой приветливостью, слегка покровительственная, но тем не менее искренняя теплота.

— Я очень рада… — чуть слышно произнесла я и добавила, постаравшись, чтобы прозвучало как можно бодрее: — А знаете, я надеюсь, со второй книгой все будет по-другому. Может, она получится лучше первой.

— Ну конечно. — Лиз помолчала, глядя на меня с любопытством и некоторым смущением. — Милая моя, я не обижусь, если вы скажете, что это не мое дело, но так хотелось бы узнать — что побудило вас писать о Ребекке Фишер?

В обычных обстоятельствах я бы замкнулась, слишком хорошо понимая, какое глубочайшее неодобрение может вызвать выбранный мною главный персонаж. Но сейчас мне было совсем не трудно описывать, как все начиналось; как по мере углубления в детали и подробности этого дела меня охватывало желание добраться до самых корней; как очень скоро дело Ребекки стало интересовать меня по причинам, мало или вообще не связанным с книгой. И когда я рассказала Лиз все, у меня возникло чувство, будто это наша первая с ней встреча, будто мы на редкость быстро, с первых же минут знакомства, прониклись симпатией друг к другу.

Рассказ был закончен, но Лиз еще некоторое время не сводила с меня задумчивого взгляда.

— Это, без сомнения, интересно, но вместе с тем и ужасно. Меня удивляет, что вы не испугались до смерти. Глупо, конечно, но сама я до сих пор не могу без содрогания вспоминать о том, что эта женщина была моей соседкой. Никогда бы не подумала, что такое возможно, да еще в нашем медвежьем углу. Переезжая сюда, я и представить не могла ничего подобного.

Я удивилась. Она всегда так расхваливала прелести здешней тихой жизни, что я пребывала в уверенности, будто она и родилась здесь.

— А откуда вы переехали?

— Из пригорода Борнмута, почти сразу после смерти мужа, и живу здесь уже больше десяти лет. Девочки к тому времени уже разъехались, а наш дом был слишком велик для меня одной. Даже если бы не последнее обстоятельство, все равно жить там было бы мне в тягость. Думаю, вы меня понимаете.

— Прекрасно понимаю. — Я живо представила себе большой семейный дом в зеленом пригороде, прежде полный людей и вдруг опустевший. Эхо, звучавшее в его пустых комнатах, подумалось мне, не сильно отличалось от эха в доме номер четыре на Плаумэн-лейн, — менее зловещее, вместе с тем оно было более мучительным. — На вашем месте я бы тоже переехала.