Счастливые привидения - Дэвид Лоуренс

Эта девушка, а ей исполнилось всего двадцать восемь лет, была рабски предана своему шефу, предана душой и телом. Маленькая, изящная, но такая всегда усталая… Работать ей приходилось куда больше, чем ему, потому что она не только стенографировала, но еще в трех экземплярах перепечатывала записи, пока он отдыхал.

«Какого черта ей это нужно? — думала жена. — Не понимаю. От нее же только кожа и кости остались. И заработка почти никакого. И не поцеловал он ее ни разу, да и не поцелует никогда, насколько я его знаю».

Жена не могла решить, хорошо или плохо то, что он ни разу не поцеловал ее — то есть секретаршу. Он вообще никого не целовал. И она — жена — не знала, хочется ли ей, чтобы он поцеловал ее, то есть секретаршу. Скорее всего, нет.

Какого же черта ей нужно? Она — жена. Так чего же она все-таки хочет от него?

Естественно, ей было ни к чему, чтобы он сам стенографировал, а потом сам перепечатывал эти записи на машинке. И ни к чему, чтобы он целовал ее, она слишком хорошо его знала. Ну да, слишком хорошо. Когда хорошо знаешь мужчину, его поцелуи становятся ненужными.

Что же тогда? Чего она хочет? Почему так крепко держится за него? Ей ведь «хорошо» с другими мужчинами — она упорно стремится к этому «хорошо», — хотя и не принимает других мужчин всерьез. Почему же к нему она относится так чертовски серьезно, хотя ей никогда не было с ним по-настоящему «хорошо»?

Конечно, и у них в прошлом были неплохие времена, до того как… ах! до множества всего, обернувшегося непреодолимым ничем. Теперь о «хорошо» и говорить не приходится. Да и прежде не было «хорошо». Но между ними никогда не исчезало притяжение, о котором они предпочитали молчать, но оно не исчезало, даже если они находились за тысячу миль друг от друга.

Ужасно! Это и называется быть мужем и женой! Ничего не поделаешь! Забавно, когда все понимаешь и ничего не можешь изменить!

Она приехала еще раз, и вот она опять у себя дома в качестве почетной гостьи, даже для своего мужа.

Три женщины посвятили ему свои жизни! Так и было! Три женщины денно и нощно отдавали ему себя без остатка! И что получали взамен? Даже поцелуя, и то не получали! А уж что говорить о деньгах, когда им, как никому другому, все было известно о его долгах, и они положили свои жизни, чтобы рассчитаться с ними! Никаких надежд! Двенадцатичасовой рабочий день! И почти полная изоляция, потому что он ни с кем не виделся!

Что еще? Да ничего! Разве что душевный подъем и ощущение собственной значительности, когда они видели его имя и фотографию в газетах. Неужели этого может быть достаточно?

И все же все три женщины обожали его! Казалось, они чувствовали себя по-настоящему счастливыми, будто на них была возложена некая миссия. Потрясающе!

Что ж, если им так нравится, то и на здоровье. Правда, они были простыми женщинами, «из народа», и, приблизившись к нему, как будто попали в другой «шикарный» мир.

А вот для него все это пагубно. Это очевидно! Его опусы стали многословными, поблекли — и ничего удивительного! Он снизил планку, стал банальным. Что уж тут хорошего?

Как жена она считала себя обязанной спасти его. Но каким образом? Разве пойдешь войной на трех чудесных преданных женщин, на секретаршу, ее мать и сестру? Но до чего же ей хотелось выгнать их и забыть об их существовании. Конечно же, они были для него злом: губили его талант, губили его писательскую репутацию, губили его жизнь. Всё губили своей рабской услужливостью.

Конечно же, ей следовало воевать с ними! Но как решиться? Ведь такая преданность! И что она сама может предложить взамен? Уж точно, не рабскую преданность ему и его словам! Точно, нет!

Она представила, как прогоняет секретаршу, ее мать и сестру, и ее пробрала дрожь. Все равно, что бросить в мусорный ящик голого младенца. На это она не могла пойти!

И все-таки надо было что-то делать. Она это знала. Ее так и подмывало влезть в долг еще на тысячу фунтов и, как всегда, послать домой счет.

Нет! Требовалось что-то посерьезней!

Если действовать, то решительно и в то же время, наверное, мягко. Она разрывалась между тем вариантом и этим. И в результате не делала ничего, ни на что не решалась, бездумно проживая день за днем, просто копила силы, чтобы опять покинуть свой дом.

Стояла весна! Ну и дура же она, что заявилась сюда весной! К тому же, ей исполнилось сорок лет! Только идиотка могла приехать домой в сорок лет!

Вовсю пригревало, и, когда она вышла в сад, громко пели невидимые птицы, небо было низким и тоже теплым. Заняться было нечем. В саду росло много цветов: муж любил их как театральные декорации. Кусты сирени и калины, ракитник, тюльпаны, нарциссы, разноцветные маргаритки. Сколько их тут! Бордюры из незабудок! Васильки! Лютики! Нелепые названия! Она бы переименовала их в голубые пятнышки, желтые капельки, белые рюшики. Не так чувствительно было бы!

В весне с ее распускающимися листьями и цветами-хористочками есть какая-то бессмыслица, театральщина и безвкусица. Все выглядит именно так, если она не заденет в душе чувствительную струнку. На сей раз этого не случилось.

О, господи! За изгородью слышался голос, звучавший ровно и несколько наигранно. О, господи! Он диктовал секретарше в саду. Боже милостивый, никуда от этого не деться!

Она огляделась: на самом деле укромных мест было предостаточно. Но что от них толку? Он же не изменится. Она подошла к изгороди и прислушалась.

Муж диктовал статью для журнала о современном романе. «Современному роману не хватает четкой структуры». Всемилостивый Боже! Структуры! С таким же успехом можно сказать, что современному роману не хватает китового уса или чайной ложки, или зубной пломбы.

Однако секретарша стенографировала и стенографировала, и стенографировала! Нет, так больше не может продолжаться! Это невыносимо!

Жена тихонько, по-волчьи крадучись, прошла вдоль изгороди — сильная ширококостная женщина в дорогой, горчичного цвета блузке из шелкового джерси и кремовой плиссированной юбке. У нее были длинные красивые ноги, обутые в дорогие туфли.

С забавной осторожностью, как хитрая волчица, она обогнула изгородь и поглядела на другую сторону затененной лужайки, на которой нахально лезли вверх ромашки. В белых саржевых брюках и желтой полотняной рубашке, «он» полулежал в разноцветном гамаке под усыпанным розовыми цветами конским каштаном. И изящной рукой, свесившейся с гамака, отбивал ритм своих речей. За плетеным столиком сидела маленькая секретарша, склонив темную головку над блокнотом, и старательно выводила ужасные стенографические значки. Записывать за ним было нетрудно, потому что диктовал он медленно, отбивая свисавшей рукой ритм.