Жрецы (Человек и боги - 2) - Валентин Костылев

В голосе рассказчика звучала горечь, видно, много накипело у него.

- Как с беглыми быть, и не приложишь ума! Не подумайте, ваша сиятельность, будто я их скрываю... Число беглецов ноне так умножилось, что едва ли не свыше двух тысяч человек через мой тракт прошло в зиму. Не пустишь, убийством и пожогом грозят. Того и гляди, с голоду самого съедят, и жену, и детей - помилуй бог! В наших краях не однажды оное и случалось. Людоедство! Самовластнейшие государи, кажись, не могут той муки наложить на долю простолюдина, кою возлагают бессовестные немецкие шляхтичи...

- Ладно! - перебил его Рыхловский. - Покуда я здесь, уведи их отсюда... Недостойно офицеру пребывать в обществе бездомовных бродяг, и особенно зная, что люди воровски утекли из дворянских вотчин.

- Ну, ну, вы! Пошли! Пошли!.. - грубо стал выталкивать в шею беглых хозяин почтового поста.

Об этих беглецах и их судьбе невольно задумался Петр Филиппович, оставшись один. Конечно, царица по доброте своего сердца, может быть, была бы и на их стороне, пожалела бы их. А может быть, думал Петр, эта жалость притворная? Когда дело дошло бы до ее резолюции, она написала бы: "Поступите по закону! Я не буду мешать!" Вряд ли у Пилата были более преданные последователи! Она любит обнаружить чувствительность, и, закрыв глаза, предоставить другим поступать по их усмотрению.

Петру стало стыдно, что он развивает такие дерзкие мысли. Но разве это неправда, что царица больше всего полагается на свой "тайный совет" и Сенат? Она боится им мешать.

Скорбя об отрубленных головах, она утешает себя, что не она тому виною, что не она вырезала язык у своей соперницы по красоте, у Лопухиной, что не она истязала беременную жену Лилиенфельда. Она чиста, а виноваты ее судьи и палачи. Разве ею издан указ по империи, чтобы во всяком губернском городе было по два палача, а в уездном - по одному? Это указ не ее, а Сената. Она его не подписывала - подписал Сенат. Ее бог не накажет. Совесть ее спокойна.

Но что же это такое? Опять мысли о царице? Долой! Прочь! Не надо думать о ней и о Петербурге.

В горницу вновь вошел станционный смотритель.

- Всю зиму - морозы жестокие, снега глубокие, надо думать, урожайное будет ныне лето... - сказал он с намерением завязать разговор.

Петр рад был и этому. Одиночество уже начало его тяготить.

- Хорошо бы! - отозвался он. - Без хлеба плохо.

Староста вздохнул.

- Мы привыкли. Ныне да завтра - так и проводишь. И-и-их, горюшко! зевнул он, перекрестив рот. - Час за час - все ближе к смерти. Скорей бы уж!

Петр внимательно поглядел на своего собеседника. Он угадывал, что будь он, Петр, не офицер, а человек равный старосте, тот сказал бы еще больше. Так и везде, так и во дворце. Люди говорят не то, что думают. Легче узнать поддельность золота и серебра, чем человека двуличного.

Опять Петр вспомнил свою службу во дворце. Вспомнил одного старательного, хорошего солдата у себя в полку, всегда являвшего пример своей преданности престолу. И вот однажды один из фискалов донес, будто бы этот солдат сказал, "что-де недостойно в нашем великороссийском государстве женскому полу на царстве сидеть". Сказал он это в беседе с одним рабочим, который, якобы согласившись с ним, заявил, что "у государыни-де ума нет". У парня было здоровое, румяное лицо и открытый правдивый взгляд, он был силен и высокого роста. На пытке он еще добавил: "Когда-де Грюнштейн и прочие лейб-компанцы к государыне пришли в милость, тогда-де ходили они по домам и по кабакам, народ обольщали, что государыня милостива, а против бывшей принцессы Анны и сына ее принца Иоанна в озлобление приводили". Но, "когда-де государыня на престол заступила, тех манифестов мы уже не видим, и Разумовский-де стал ей дороже народа, а бывших своих благодетелей и Грюнштейна она оттолкнула от себя..."

Гвардейца сдали в каторгу, жестоко побив палками и вырезав ноздри.

Теперь, слушая старосту, Петр задумался над тем, отчего же радуется этот человек будущему урожаю, когда он все равно обречен на голод? Конечно, у старосты другие мысли и не то он хочет сказать. О, если бы собрать воедино все эти невысказанные мысли крепостного и мелкого работного люда! И поднести их царице!

Петр достал из сумки большую флягу, налил вина себе и старосте. Тот сначала отказывался, потом рывком схватил чарку и, перекрестившись, проглотил вино. Вошел ямщик. Лошади готовы. На дворе начало темнеть. Надо было спешить. Отворив дверь, Петр натолкнулся на сидевших на приступке беглых эстонцев. С сердцем пихнул он ногой в спину сначала одного, потом другого: он вовсе не желал их больше видеть. Они тоже что-то скрывают. Они молчат, но они думают, живут. Петр на них теперь был сердит за это. Оба упали на снег, а приподнявшись, стали на колени и, сняв шапки, низко поклонились ему вслед. Опять фальшь!

Поспешно залез он в кибитку, приказав вознице поторопиться к ночлегу доехать до следующей станции.

Снова снежные поля, перелески и леса! Опять испуганные ездоками вороны и галки каркают, черня небо, затемняя прозрачную сень деревьев. И снова мучает его мысль: "Стремление к свободе у людей, подобно зрению, обнаруживается всегда и везде, но закон прилагает все силы к тому, чтобы удержать его в надлежащих границах... Однако нет пределов в этом стремлении к свободе! Вот государыня недавно пожелала ввести подати в пользу бедноты. Но могут ли помещики, сидящие в Сенате, согласиться на это, и достигнет ли такая подать желаемой цели? Она никого не освобождает. А потом Сенат так затянул это дело, что и царица забыла о нем".

"Но все же это лучше, чем при Анне Иоанновне, - утешал себя Рыхловский. - Бродяга Бирон, коего курляндское дворянство отказалось даже занести в свои списки, сделался у нее герцогом и самовластным повелителем империи, а беглый студент, сын немецкого попа Остерман мог бросить в любую минуту русское воинство на помощь тому или иному иноземному государю и продавать Россию целиком и по частям, кому ему заблагорассудится".

Петр Рыхловский ненавидел бироновщину. Он и тогда не способен был на низкое услужничество и подлости, вредящие народу. Он любит Россию. Может быть, его ждут разочарования! Может быть, он от этого и слаб и в общей схватке за места у трона не проявил нужной воли и настойчивости? Слабым нет места во дворце! Александр Шувалов не раз говорил в пьяном виде: "Чтобы жить на Руси с удовольствием, надо быть дьяволом".

Но разве он, Рыхловский, настолько слаб? Разве он не поражал в полку своею смелостью и отвагой, воюя со шведами?

Петр достал флягу. Не поможет ли вино?! И действительно, жизнь вдруг показалась ему веселою, любопытною! "Петербург - это не Россия! История России - недосказанная сказка..."

Он высунулся из кибитки. Деревья вытянулись по бокам, как гвардейцы в строю, они стояли не шелохнувшись, стройные, задумчивые. Продолжал падать мокрый, предвесенний снег.

"К чему сия неутомимая деятельность ума в безделках? - думал Рыхловский. - К чему хвататься за все подробности, но ничто не довершать, кружиться около распутья, не ведущего ни к какой цели? Обо всем думать и говорить и ничего не делать своею волею, не есть ли это женское занятие, не идущее к лицу офицеру гвардии, который своею саблею и смелостью участвовал в свержении одного самодержца и в возведении на его место другого?"

Петр нащупал эфес сабли, крепко сжал его, почувствовав внезапно прилив появившейся в нем новой бодрости, новой отваги. Против кого же он теперь направит эту силу и оружие?!

"Против бунтующей мордвы, воров, разбойников" - так значилось в грамоте, врученной ему Шуваловым.

"Мордва!" Странно звучало в ушах это слово. Слышалось в нем что-то дикое, кровожадное, в высшей степени бесчестное, насильническое и упорное. Сломить это упорство, подчинить своей воле непокорных - и есть его задача. Он теперь облечен властью уничтожения, он, поручик лейб-гвардии Петр Рыхловский! Он не один. Ему дадут солдат. В Москве, в Сыскном приказе ему должны все рассказать, открыть все военные тайны противника. Честь немалая - выполнять волю правительства. Кто знает, быть может, эти бескорыстные верноподданнические подвиги, оторвав его от придворной жизни, в то же время будут способствовать и его государственной вельможности, поднимут его честное имя преданного слуги престола на новую, еще невиданную им высоту и опять вернут его ко двору, но с большею твердостию положения?.. Разве не может случиться так, что будущие бои с мордвой создадут ему славу? Рыхловский размечтался.

Нужны поступки, действие! Никакое сильное и увлекательное красноречие не в состоянии спорить с мужеством и геройством. Герой может быть немым, но его будет окружать большая толпа людей, нежели самого красноречивого бездельника. Рыхловский задремал. Укачало кибиткой.

Лошади бойко бежали по наезженной московской дороге. К ночи добрались до станции, где и расположились на ночлег. Петр Филиппович допил вино из фляги. Кружилась голова. Было хорошо.