Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Не будем спорить о смысле, поговорим о другом. Когда спящий человек лежит без движенья в постели и видит сон, что реальнее: он, как грезящее сознание, или его сон?

— А если он видит во сне свое существование, самого себя?

— В таком случае я вас спрашиваю, дон Мигель, как существует человек: как спящий, который грезит, или как нечто, увиденное им самим во сне? Заметьте, кстати, что, затеяв со мной спор, вы признаете тем самым мое независимое существование.

— Ну нет уж! — ответил я с горячностью. — Мне просто необходимо спорить, без споров и противоречий я жить не могу. И когда мне не с кем поспорить, я придумываю себе оппонента. Мои монологи — всегда диалоги.

— И, наверное, диалоги, написанные вами, — это монологи?

— Может быть. Но я говорю и повторяю, ты не существуешь вне меня.

— А я все же хочу убедить вас, что это вы не существуете вне моего сознания и сознания других ваших персонажей, которых, по вашему мнению, вы выдумали. Не сомневаюсь, со мной согласятся и дон Авито Карраскаль, и великий дон Фульхенсио.

— Не упоминай этого…

— Хорошо, не буду, и вы тоже не оскорбляйте его. Скажите лучше, что вы думаете о моем самоубийстве?

— Повторяю, что ты не существуешь вне моей фантазии и потому не должен, да и не можешь делать ничего, кроме того, что я пожелаю, а я как раз не желаю, чтобы ты кончал с собой. Значит, нечего и говорить о самоубийстве. Я сказал!

— Желаю, не желаю — это так по-испански, дон Мигель, и так невежливо. Кроме того, даже если принять вашу странную теорию, будто я на самом деле не существую, а вы существуете, будто я всего лишь выдуманный персонаж, плод романической или руманической вашей фантазии, даже в этом случае я не обязан подчиняться вашему желанию, вашему капризу. Ведь так называемые вымышленные существа тоже имеют свою внутреннюю логику.

— Да, да, слыхали и мы эти песенки.

— Романист, драматург не могут поступать абсолютно произвольно с вымышленными героями; по законам искусства, вымышленный персонаж романа не может поступить так, как не ожидает ни один читатель…

— От романического персонажа. Возможно.

— Стало быть?

— Но персонаж руманический…

— Оставим эти шутки, они меня оскорбляют, задевают за живое. По моей воле, как я считаю, или по вашей, как считаете вы, но я все-таки наделен своим характером, образом жизни, внутренней логикой, и эта логика требует, чтобы я покончил с собой.

— Это ты так считаешь, но ты ошибаешься!

— Почему ошибаюсь? В чем ошибаюсь? Покажите, в чем моя ошибка. Поскольку самая трудная наука — это самопознание, я, весьма возможно, ошибаюсь, и вовсе не самоубийство самое логическое завершение моих несчастий, но докажите это. Конечно, дон Мигель, познать самого себя трудно, но не менее трудно, мне кажется, познать…

— Что именно? — спросил я.

Он посмотрел на меня с загадочной и лукавой усмешкой и медленно произнес:

— Трудно познать самого себя, но еще труднее романисту или драматургу познать героев, которых он выдумывает или считает, будто выдумывает.

Выходки Аугусто внушали мне тревогу, и я начал терять терпение.

— Я стою на своем, — добавил он, — пусть вы дали мне бытие, вымышленное бытие, все равно вы не можете просто так, по своему желанию, как вы говорите, помешать моему самоубийству.

— Довольно! Хватит! — ударил я кулаком по столику. — Замолчи! Я не желаю больше выслушивать такие дерзости! Да еще от моего собственного создания! Раз уж ты меня взбесил и, кроме того, я не знаю, что с тобой делать, я решаю так: ты не покончишь самоубийством, но я убью тебя. Ты умрешь, и очень скоро! Очень скоро!

— Как? — вздрогнул Аугусто. — Вы позволите мне умереть, заставите меня умереть, вы убьете меня?

— Да, я сделаю так, что ты умрешь!

— Ни за что! Никогда! Никогда! — крикнул он.

— Ах так! — сказал я, глядя на него с жалостью и гневом. — Ты готов был убить себя сам, но не хочешь, чтобы я тебя убил? Ты хотел лишить себя жизни, но сопротивляешься моему желанию отнять ее у тебя?

— Но это не одно и то же.

— Согласен, я слышал несколько аналогичных историй. Например, о человеке, который вышел ночью из дому с револьвером, чтобы покончить с собой. На него напали воры, он защищался, убил одного, остальные бежали, и, когда он увидел, что купил себе жизнь ценой жизни другого, у него пропала охота стреляться.

— Это понятно, — заметил Аугусто, — ему надо было кого-нибудь лишить жизни, убить человека. И когда он убил другого, зачем было убивать себя? Большинство самоубийц — это неудавшиеся убийцы; они убивают себя из-за того, что им недостает мужества убить других…

— Ага! Мне понятна твоя мысль, Аугусто! Ты хочешь сказать, что, если б у тебя хватило мужества убить Эухению, или Маурисио, или их обоих, ты не думал бы о самоубийстве?

— Да нет, вовсе не их!

— Кого же тогда?

— Вас! — И он посмотрел мне в глаза.

— Как? — воскликнул я, вскочив на ноги. — Значит, в твоем воображении родилась мысль убить меня, меня самого?

— Сядьте и успокойтесь. Неужто вы думаете, друг мой дон Мигель, что это будет первый случай, когда вымышленный персонаж, как вы меня называете, убьет того, кто вообразил, будто дал ему вымышленное бытие?

— Это уж слишком! — повторял я, бегая по кабинету. — Это переходит всякие границы! Это бывает только…

— Только в руманах, — заключил он ехидно.

— Довольно! Хватит! Хватит! Нет сил больше терпеть! Ты приехал посоветоваться со мной, а начинаешь оспаривать мое собственное существование, потом — мое право делать с тобой все, что мне придет в голову, да, именно так, поступать с тобой по моему желанию!

— Ах, какой вы испанец, дон Мигель!

— Ты опять за свое, глупец! Да! Я — испанец, испанец по рождению, воспитанию, испанец телом и душой, по языку, профессии и по занятиям, испанец прежде всего и несмотря ни на что; испанизм — это моя религия. И небо, в которое я хочу верить, — это вечная и звездная Испания, и мой бог — это испанский бог нашего сеньора Дон Кихота, бог, который думает по-испански и по-испански сказал: «Да будет свет!» — и его Слово было испанским!

— Ну, и что из этого? — прервал он, возвращая меня к реальности.

— Кроме того, ты задумал убить меня. Убить меня? Меня? Ты? Чтоб я умер от руки одного из моих собственных созданий! Этого я не потерплю. Чтобы наказать тебя за дерзость и разрушительные идеи, экстравагантные и анархические идеи, с которыми ты приехал ко мне, я решаю и подписываю: ты умрешь. Как только приедешь домой, так и умрешь. Ты умрешь, говорю тебе, умрешь!

— Но, ради бога, дон Мигель! — воскликнул Аугусто уже умоляющим голосом, бледный и дрожащий от страха.

— Никакой бог тебе не поможет. Ты умрешь!

— Да ведь я хочу жить, дон Мигель, хочу жить, хочу жить…

— Разве ты не собирался покончить с собой?

— О, если в этом дело, клянусь вам, сеньор Унамуно, что я не буду самоубийцей, я не лишу себя жизни, которую мне дал бог или вы; клянусь вам! Сейчас, когда вы решили убить меня, мне хочется жить, жить, жить!

— Тоже мне жизнь! — воскликнул я.

— Какая б она ни была. Я хочу жить, пусть надо мной снова смеются, пусть другая Эухения и другой Маурисио терзают мне сердце. Я хочу жить, жить…

— Это уже невозможно, невозможно.

— Я хочу жить, жить… и быть самим собой, самим собой.

— Да ведь ты не можешь быть ничем другим, помимо моего желания.

— Хочу быть самим собой, самим собой! Хочу жить! — И в его голосе послышались слезы.

— Невозможно, невозможно.

— Послушайте, дон Мигель, ради ваших детей и жены, ради всего, что вы любите! Ведь вы тоже перестанете быть самим собой и тоже умрете.

Он упал на колени к моим ногам и взмолился:

— Дон Мигель! Ради бога! Я хочу жить, хочу быть самим собой!

— Это невозможно, бедный Аугусто. — Я взял его за руку и поднял. — Невозможно! Так у меня написано и обжалованию не подлежит; ты не можешь больше жить. Что с тобой делать, я уже не знаю. Когда господь не знает, что с нами делать, он убивает нас. И я, кроме того, не могу забыть о твоем намерении убить меня.

— Но ведь я, дон Мигель…

— Это не важно, я знаю, что говорю. Если я тебя не убью, да побыстрей, боюсь, как бы ты в конце концов не убил меня.

— Но разве мы не договорились?

— Это невозможно, Аугусто, невозможно. Пришел твой час. Все уже написано, я не могу отступать. Ты умрешь. Да и что хорошего осталось тебе в жизни?

— Но умоляю вас! Ради бога!

— Никакой бог тебе уже не поможет. Уходи!

— Так, значит, нет? — сказал он мне. — Значит, нет? Вы не хотите оставить мне мое «я», не дадите мне выйти из тумана, жить, жить, видеть себя, слышать себя, осязать, ощущать себя, страдать, жить. Значит, вы этого не хотите? Значит, я должен умереть выдуманным персонажем? Хорошо же, дорогой мой создатель, дон Мигель, вы тоже умрете, вы тоже. И вернетесь в ничто, откуда вышли… Бог перестанет видеть вас во сне! Вы умрете, да, умрете, хотя и не желаете того; умрете вы и все, кто читает мою историю, все, все до единого! Вымышленные существа, как и я, такие же, как я! Умрете все, все, все! Это говорю вам я, Аугусто Перес, вымышленный персонаж, как и вы, руманический герой, как и вы. Ибо вы, дон Мигель, мой создатель, тоже не что иное, как руманическое существо, и руманические существа все ваши читатели, как и я, как Аугусто Перес, ваша жертва.