Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

Через выход на Чкалова/Большую Арнаутскую ускользнуть не удаётся. Потому что на калитке ворот – замок. Нет, не кодовый. Амбарный замок на цепи. И объявление на листочке формата А4, по краям приклеенное к металлу ворот скотчем:

И две стрелочки пририсованы в нижних углах.

Это что же? У каждого ув. жильца есть ключ от амбарного замка? Почему не кодовый замок? Потому, что с проспекта Мира/Александровского проспекта вход в ныне всего лишь «двойной» проходной двор открыт всем ветрам и случайным московским писателям, художникам, продюсерам…

Пёс, живущий под развалинами того, что строилось «армянским жидом», не лает на меня. Генетическая память? Глажу его по голове. Кот греется на ярком февральском одесском солнце и даже головы не поворачивает. На то он и кот.

Со мной ничего не случается. Ни радости. Ни горя. Ни эйфории. Ни тоски-печали. Ровным счётом ничего. Кроме каких-то моментально комкающих горло спазмов. Моментально отпускающих же. И спазмы эти не имеют никакого отношения к двору.

– А кто сейчас живёт в твоей квартире?

– Не знаю. Льва-людоеда ещё брат замуровал плиткой.

– Что?!

Ничего. Пустое. Не плакать же тут, как девочке-дурочке, из-за того, что ты так и не выяснила, отчего мама, так любящая дело консервирования, обретая аудиторию, постоянно жаловалась на то, как она устала «крутить», и совершенно непонятно, куда такая прорва ухает за зиму, неужели же мы выпиваем пятьдесят литров томатного сока?! «Кстати, Светка, возьми пару банок!» Светлана Даниловна с удовольствием берёт, потому что моя мама – гений-консерватор. Моцарт консервирования. С удовольствием берут и все другие родственники-друзья-приятели. А мама – с удовольствием раздаёт. Как любой талантливый человек. Талантливые люди щедро делятся своими талантами. Но почему же она тогда стонет и плачет, что никто не ценит? Все ценят. Зачем жалуется, что устала? Я точно знаю – она отдыхает, когда «крутит». Лишь бы дома никого не было, а я мечтала, сидя на крышке унитаза в своих джунглях. Это что-то оттуда, из-под накрытых столов в тени винограда. Где тебе тоже рады и тоже – щедро делятся, но затем почему-то обязательно должны поныть про туалетную бумагу и докторскую колбасу. Между собой. Без тебя, разумеется. Но о тебе. Как будто человек, всё детство друживший со львом-людоедом, может хоть что-то не знать про междусобойчики их разговоров о тебе без тебя.

– Стоцкая, ты читала «Таинственного незнакомца» Марка Твена?

– Ну?

Стоцкая читала. Она из тех немногих, кто ещё читал и всё ещё читает.

– «Всё, что я тебе говорю – это правда! Нет бога, нет вселенной, нет жизни, нет человечества, нет рая, нет ада. Всё это только сон, замысловатый дурацкий сон. Нет ничего, кроме тебя. А ты только мысль, блуждающая мысль, бесцельная мысль, бездомная мысль, потерявшаяся в вечном пространстве».

– Ага! – подхватывает Стоцкая. – «Он исчез и оставил меня в смятении, потому что я знал, знал наверное: всё, что он мне сказал, было правдой»[10]. … Забавно, что старина Твен назвал ангела Сатаной.

– Сатана и есть ангел!

– Падший!

– Ой, я тебя умоляю! Там, где нет антонима, осмысленно отражающего контекст, – нет и мысли.

– И долбанного Нравственного чувства.

– Вот именно!

– За Марка Твена!

– За него! И ещё раз – за Антуана де Сент-Экзюпери!

Выпиваем. Нам всё равно за кого в этот промозглый одесский февраль. Но лучше уж за Марка Твена и ещё раз – за Антуана де Сент-Экзюпери. Когда всё равно – лучше за лучших.

– А разве «Маленький принц» не о долбанном Нравственном чувстве?

– Нисколько! Это о том, чтобы каждый день узнавать что-нибудь новое. Не забывая при этом заботиться о своей розе.

– И о том, что я пью, чтобы забыть.

– Что ты хочешь забыть? – подскочил к нам Мишка со своим во-о-от такенным объективом.

– Хочу забыть, что мне совестно, – буркнула Юля.

И мы с ней громко расхохотались. Аж пополам согнулись.

– Отчего же тебе совестно? – опешил Мишка.

– Перечитай «Маленького принца»! Хотя бы двенадцатую главу! – сквозь хохот выдавила из себя Стоцкая.

– Совестно пить![11]

– Какие-то вы странные! – растерянно и недоумённо промямлил Мишка.

После чего мы с Юлей грохнули ещё раз.

– Пьяницы! – гневно сказал Мишка.

– Мы не пьяницы. Просто у нас не всё в порядке с головой. И нам срочно надо принять глюконата кальция. И лития. И магния! – брякнула я.

– Идёмте на Привоз! – скомандовал Мишка. – Там хоть закусить вам купим.

Я довела их до Привоза, а сама отправилась закусить в «Фанкони». Тот, что на месте авиакасс. Хотя кто уже помнит про те авиакассы на углу Карла Маркса и Ласточкина, когда вместо них давным-давно «Фанкони» на углу Екатерининской и Ланжероновской.

Я зашла в арку двора по Александровскому проспекту, 34. И почувствовала себя самым обыкновенным прохожим, которому надо было срезать угол на Большую Арнаутскую. И почувствовала только самое обыкновенное раздражение самого обыкновенного прохожего, обнаружившего амбарный замок на калитке железных ворот по Большой Арнаутской, 96.

Но даже самое обыкновенное в любом случае лучше замминистра с женой, свадебного генеральства или того же Привоза с его последствиями.

Одесский привоз и его последствия

Измучен

в чувствах разобраться

сил уж нет

и мысли

словно в трафарет

в слова ложатся

и искра божья

семенем чужим

произрастает там где раньше жили

лишь свет и нерв

измучен ли

иль вновь готовь рождаться

ещё раз тенью умерев

Октябрьское утро. Одесское октябрьское утро. Я перекуриваю с восходом на игрушечной веранде пластиковой гостиницы «Пальма». Я в некотором раздрае от вчерашней встречи с моим пузатым киевским дружком и его женой – моей подругой. Да, я не заночевала на диванчике в гостиной снятой ими квартиры-номера. В Одессе много мини-гостиниц. Модный бизнес. Модный не только в Одессе.

Нет, будь я настойчивее… А они – посообразительней. Ну да чёрт с ним, с этим! Все мы утрачиваем живость, приобретая взамен не всегда уместную тактичность. В данном контексте «тактичность» – всего лишь синоним слова «лицемерие».

Или я последняя дура? И не будь я лицемерно-тактичной (честнее сказать: мелочно обидчивой), мы бы и не спали вовсе. Ни в кровати в спальне – они, ни на диванчике в гостиной – я. Мы бы всю ночь пили виски, и смеялись, и подкалывали друг друга, и сиял бы Кубрик, и нудил бы фоном старичок Ницше, и язвительно бы блистал Вольтер. Да, именно я – не права. Но для того чтобы это понять, понадобилась одинокая ночь в игрушечной пластиковой гостинице «Пальма». Ночь наедине с морем. Приходишь к морю со всяческой бытийной шелухой, забрасываешь тело в волны, плывёшь до волнореза и обратно. Выпиваешь в ночной тиши наедине со звёздным небом. Снова забрасываешь тело…

И к утру – вуаля! – ты снова чист помыслами и тебе стыдно. Потому что в ночи у моря приходит осознание того, что не изменённые они предстали перед тобой. А сама ты, мать, забубённая, как те немецкие философы. Тоже мне, урок трудового воспитания на тему «Выворот Канта».

Всю ночь администраторша из этих, из «брачного неликвида», гутарила с заезжим молодым человеком подходяще-средних лет. В игрушечной пластиковой гостинице всё слышно. Особенно когда ты сидишь на веранде с сигаретой и стаканом и пялишься в безбрежную даль ночного моря. Вот уж когда – действительно Чёрного.

– Может, вам чего надо будет, так вы ко мне зайдите! Я тут же, на втором этаже. Поднимаетесь по лестнице – и сразу дверь. На ней табличка: «Администратор». Так я там всю ночь. Одна… – нежно, многозначительно, бархатно-переливисто клекочет невидимая мне администраторша в невидимого мне мужчину-постояльца.

Анекдоты – они ведь соль земли, да? «Найдёшь – я твоя! Не найдёшь – я в шкафу».

– Ой, а мне прямо сейчас нужна чашка кофе! – ласково отвечает невидимый мне собеседник.

Администраторша тут же срывается с места.

Ночь разрывают вспышки фотоаппарата. С в-о-о-т такенным объективом. Это модно и стильно. Разглядываю при свете мимолётных вспышек мужика. Ничего так. Третий сорт – не брак. Во всяком случае – при стробоскопическом эффекте. Мужик фотографирует ночное море. На мужике – моём ровеснике – хорошие ботинки, хорошие брюки, хорошая курточка. Ну и объектив, да. Это, наверное, важно – чтобы объектив. Если уж не для самих носителей, то для администраторш уж точно.