Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

Рубин — камень.

Камень — корона. Простая цепочка ассоциаций.

— Тебе так нужно почувствовать себя состоявшейся, — Элиза подняла руку, бледное изящное запястье, на котором следом от ожога расцветала лилия. — Отступись, деточка…

— Нет.

Тельма тоже протянула руку.

— Обнимемся, — предложила она фальшивке, и Найджел засмеялся, он раскрыл рот широко, так широко, что стала видна опаленная дымом глотка, и то, что копошилось в этой глотке. Хаос кипел внутри его, собираясь выплеснуться.

Плохо.

Значит, внешняя защита тела почти разрушена.

— Конечно, милая, — эта Элиза и играла фальшиво, чего стоила одна ее нелепая улыбочка. — Поцелуй свою маму и забудем обо всем…

Кровь капала со стола, собираясь глянцевою лужей.

Элиза была холодна.

Не человек — латексный манекен из торгового центра, но Тельма выдержала и прикосновения, и объятья, пожалуй, чересчур крепкие, удушающие.

Она вцепилась в камень.

— Что ты делаешь, поганка? — взвизгнула Элиза чужим сипловатым голосом. — Воровка! Отдай немедленно!

И руки стиснули Тельму, грозя раздавить.

Нет.

Здесь нет тела, которое можно испортить, но лишь образ его. И эти двое — тоже образы, кроме, пожалуй, Хаоса, что почти выбрался из глотки мистера Найтли.

Камень пылал.

Ну же!

А если она ошиблась, если рубин — это просто…

Тельма решительно сдавила его в кулаке. Нет. У нее нет права на ошибку. Не сейчас. И камень захрустел, рассыпаясь стеклянной пылью.

А с ним затрещала и комната.

И Найджел Найтли подавился Хаосом, а ощущение чужих объятий исчезло, как исчезла сама Элиза. Это походило на воронку, стремительный водоворот, в который Тельму утянуло, чтобы выплюнуть на ту сторону. И уже там, в мире яви, она осознала четко: жива.

Все еще жива.

Лежит. Полубоком. Левая рука затекла и ноет. Правая… правая есть, Тельма видит ее, но пока не ощущает, как не ощущает и ног. В поле ее зрения — стол со старой скатертью, стулья и кухонные шкафчики, которые, к счастью, не пытаются изменить свои очертания.

Тельма попробовала пошевелить пальцами.

Не вышло.

И вновь опалило страхом: а если она выбралась слишком поздно? Нет, она в своем уме, но… безумие — не единственная беда. Если инсульт? И ее парализовало? И тогда… тогда целители найдут способ помочь. Мэйни не бросит.

Он обещал.

…если он, конечно, жив. Тельму задело лишь краем, а Мэйнфорд находился в комнате. И может статься, что его больше нет.

Спокойно.

Инсульт… лучше уж инсульт, чем то, что было. С профессией придется распрощаться. Блокировка дара — сомнительное удовольствие, но при инсульте иного выхода нет. Зато есть Меррек-Лис и завещание Найджела, настоящего, а не того, которого подсовывало Тельме ее больное воображение.

Другие альвы.

И деньги.

Их хватит, чтобы оплатить лечение в какой-нибудь приличной больнице. И уехать. Купить дом на побережье… чтобы у моря…

…за стеной что-то громыхнуло. Раздался рев. И вой. И звуки эти заставили Тельму вздрогнуть. Всем телом. Она вдруг почувствовала резкую, почти невыносимую боль в руке, и в ребрах, и вообще в каждой проклятой мышце.

Уши и те ныли.

И зубы.

А нос чесался. Еще захотелось в туалет, и желание было острым, подавляющим. Или она встанет, или сделает лужу прямо на полу.

…грохот усиливался.

Сколько Тельма отсутствовала? Минуту? Две? Или много меньше? Время разума отлично от реального. Неважно, встать и вправду стоит, хотя бы затем, чтобы уберечь паркет Мэйнфорда и остатки собственной гордости.

Сначала на четвереньки.

И на колени.

Тело слушалось, пусть и с трудом. А значит, никакого инсульта. Провериться следует, конечно, такие пробои даром не проходят, но позже, когда все закончится.

Если закончится.

Ребра ныли, и Тельма задрала рубашку. Конечно, на бледной коже лиловые синяки смотрелись почти нарядно. Все-таки защита… и психосоматика… и к вечеру пройдет, если не станет хуже. Она лишь надеялась, что ребра целы, со сломанными много не навоюешь.

А в туалет по-прежнему хотелось.

И Тельма встала.

Постояла несколько секунд, справляясь с головокружением. И решительно шагнула к двери, что бы ни происходило за ней, игра в прятки была лишена смысла.

Она дошла. Почти.

И открыла бы.

Но дверь с оглушительным хрустом разломилась, и в разлом вылезла отвратительного вида голова. Тварь, явно пришедшая с изнанки мира — Тельма даже прислушалась, пытаясь понять, не является ли она очередным порождением ее, Тельмы, страхов, — больше всего походила на гибрид сколопендры и муравья, который обваляли в осколках стекла и украсили пухом.

— Надо же… — Тельма понятия не имела, что следует говорить при подобных встречах.

Правда, подозревала, что разговоры не помогут. А вот пара-тройка боевых заклятий — дело другое. И Тельма их знала.

В теории.

Другое дело, что сил ее хватило бы разве что на огонек… маленький такой огонек. Размером с яблоко. Вряд ли тварь испугается.

Она же заверещала и попыталась пролезть в разлом, потянулась к Тельме и зазубренными жвалами, и хоботом, утыканным мелкими иглами.

— Убери, — Тельма отступила, отчетливо осознавая, что сейчас ее сожрут.

Или просто раздерут в клочья.

Бежать некуда.

Прятаться…

— Я не люблю, когда в меня тычут… всяким, — она шлепнула по хоботку.

Безумная смелость?

Тварь дернулась, но почему-то не отгрызла Тельме руку, напротив, она словно забыла про добычу и ерзала, пытаясь вывернуться…

…обернуться…

Она издыхала.

Теперь Тельма видела многочисленные рваные раны, из которых сочилась темная густая кровь. И разодранные глаза… и перекрученные конечности.

Тварь повизгивала.

И хотела жить.

Но мир, в котором она оказалась, впивался в раны иглами порядка, и по черной броне расползались ржавые пятна. Глаза твари осыпались один за другим. Прахом становились и пятна крови на полу. Паутина разломов ползла по хитину, и тот отслаивался кусками, выставляя беззащитную плоть, которая гнила.

Процесс шел стремительно, но не настолько, чтобы тварь не успела отомстить, если не тому, кто держал ее, вцепившись клыками и когтями в остатки тела, то человеку.

Слабому, сладкому человеку, чьей волей она оказалась притянута в мир.

Изогнувшись, она подалась назад, ударилась о что-то… кажется, там стоял вишневый буфет. И звон стекла подтвердил, что с буфетом ли, с иною ли мебелью, но тварь не разминулась.

— Надо же, — Тельма согнулась.

Страх… нет, она не испугалась. А вот вопрос туалета стал более чем актуален.

Она выглянула в коридор и не удивилась, обнаружив Зверя, устроившегося на останках твари. Еще подергивались усы и псевдоконечности, но сама она была безнадежно мертва. Впрочем, Зверь не собирался верить: твари лживы. Он вцепился клыками в голову, обнял ее, так и лежал.

— Мэйни… ты только зубы потом почисти, ладно? — Тельма понимала, что несет чушь.

Но она была слишком счастлива видеть его живым.

А в туалете, до которого она все-таки добралась, счастье стало и вовсе всеобъемлющим.

Глава 21

Гаррет еще жил.

Наверное, уже само по себе это было чудом. Он лежал на диване, зажимая обеими руками развороченный живот. И ленты кишок выглядели чем-то донельзя чуждым.

Нелепое украшение.

На губах пузырилась кровь, но взгляд оставался ясным.

— Дверь… — это он сказал Мэйнфорду, когда Зверь соизволил уступить ему тело. — Дверь в прошлое… видишь… она права… ты открыл дверь в прошлое, и я умер.

— Еще не умер.

Смерть — это плохо. Не то чтобы факт ее так сильно расстроит Мэйнфорда, скорее уж она лишит дело важного свидетеля. А без свидетелей подобного рода дела имеют нехорошее обыкновение рассыпаться.

— Скоро… ты вызвал целителей?

— Вызвал.

— Не успеют, — это Гаррет сказал с каким-то мрачным удовлетворением.

— Мне жаль.

— Нет.

Для умирающего он был весьма разговорчив.

— Ты никогда… ты всегда… я другой… понимаешь?

— Конечно.

— Особенный.

— Да.

— Она так говорила!

— Мама?

— Избранный… я избранный, а не ты… я не умру…

— Ты не умрешь, — Мэйнфорд старался не пялиться на кишки. И вновь проклял себя за то, что с целительством у него никогда не ладилось. Он встал на колени, взял Гаррета за руку. Если подкачивать силу, то брат продержится до приезда «скорой». А там уж пусть сами разбираются.

Вдруг кишки — это не так и страшно?

— Ты в это не веришь…

— Сам виноват.

— Я всегда сам был виноват… да… в том, что родился вторым… и что дед меня ненавидел… и что папаша не замечал… хотя тут не могу осуждать… — он говорил прерывисто, и с каждым словом лужа крови разрасталась. — Она обманула…