Во имя жизни - Хосе Гарсия Вилья

— Река?— переспросил он. — Ты с реки? Откуда?

— Из лесов и с холмов в верховьях, господин мой, из тех мест, где река вытекает из озера.

— Край летучих мышей! — воскликнул он больше про себя, чем для нее.

— Да, господин мой; они свисают гроздьями, как плоды с деревьев, и проносятся по небу, как тучи...

— И на рассвете такой шум стоит от их крыльев, когда они возвращаются к себе!

— Все влюбленные в том лесном краю, господин мой, знают, что, когда большие летучие мыши проносятся с шумом над головой, значит, пора расставаться. Летучие мыши там — друзья влюбленных: они возвещают о приближении ночи и о ее конце и заслоняют своими крыльями места свидания на речном берегу. Влюбленные всю ночь лежат в объятиях друг друга, пока летучие мыши не предупредят их о близости дня. Сколько влюбленных проклинало и благословляло летучих мышей! Такие ужасные, уродливые создания, черные и гадкие! Но для меня они были ангелами любви и хранителями любви. Так я не раз говорила моему возлюбленному, когда черные крылья трепетали над нами. Господин мой помнит шум их крыльев на рассвете на том речном берегу?

Дыхание перехватило у него, и он тихо воскликнул:

— Херонима!

Она на мгновение дрогнула, и гордая голова ее поникла.

Сотрясаясь всем телом, он поднял руки, словно хотел к ней прикоснуться, но не смог и, отступив, воздел их к небу жестом отчаяния и рыдающим голосом прокричал опять:

— Херонима!

В ответ на его призыв она подняла склоненную голову и медленно откинула вуаль с лица, и рыдания застряли в горле старика, когда он с невыразимым изумлением увидел перед собой лицо, ослепительно сияющее юностью и красотой.

Видя его недоверие, она печально улыбнулась и сказала:

— Да, господин мой, это я — Херонима. Все эти годы я хранила свое горе, а горе хранило меня. Разве не обещала я дождаться твоего возвращения, разве не обещала не меняться и не стареть? Посмотри на меня, господин мой, и скажи, разве Херонима не сдержала своего обещания? Но где же твое слово, господин мой? Все эти долгие годы я ждала, и ждала, и ждала, а от тебя не было ни единого слова, и неизвестно было, где ты, жив или мертв, пока однажды на ярмарке я не увидела изображения человека, чем-то похожего на возлюбленного, которого я ждала, и я отправилась в город, и нашла его, и последовала за ним, и убедилась, что это он.

— Но я вовсе не он!— воскликнул архиепископ.— Посмотри на меня, Херонима, и скажи, разве это тот самый молодой человек, который клялся тебе в любви? Тот молодой человек умер давным-давным-давно, Херонима, и, если он причинил тебе боль, я готов за это ответить. Но я ношу ныне, как ты сама сказала, иное имя, иные одежды, и у меня иное лицо. Я — не он, Херонима!

Она поднесла кольцо к его лицу.

— Разве это не твоя печатка с подписью?— вскричала она.— Разве это не твое кольцо — залог клятвы, которую ты мне дал?

Отводя глаза от кольца, он простонал:

— Как может исполнить такую клятву тот, кто носит сутану и обручен со святою церковью?

— Но что ты сам говорил недавно?— возразила она.— Что боги устанавливают законы и должны быть верны им, что клятва, данная им, не может отменить клятву, данную простому смертному! Ты обручился со мной задолго до того, как обручился со святою церковью, а потому, сколько бы клятв ты ни приносил потом, та, первая, остается в силе. Вот что ты объявил перед лицом своих советников. Так позови их сюда в этот зал и скажи им: рассудите нас! Пусть решат, имею ли я на тебя право. И пусть засвидетельствуют, не сказал ли ты перед всеми: «Клянусь, он сдержит свое обещание и выполнит свою клятву, если ты отыщешь его и представишь нам»? Я отыскала этого человека, господин мой. Могу я призвать советников?

— Нет, нет!— вскричал он.

— Тогда исполни свое обещание и сдержи свое слово!— сказала она.

— Но чего ты хочешь теперь от меня?— простонал архиепископ. — Я стар, смерть близка, я устал от жизни и уже не способен на страсть. Что может дать тебе такая развалина, как я, Херонима?

— Если ты не можешь дать мне любви,— сказала она,— воздай справедливостью.

— Тогда предоставь мне время, чтобы я мог тщательно обдумать, как по закону можно вознаградить тебя.

— Хорошо,— сказала она,— я дам тебе время, но лишь для того, чтобы ты привел свои дела в порядок, прежде чем покинешь этот дворец. Месяц я дам тебе, господин мой, начиная с сегодняшнего новолуния. Но когда эта луна померкнет, я вернусь, чтобы потребовать то, что принадлежит мне по праву, взять то, что мне было обещано, и унести то, чем я владею.

Он смотрел, потрясенный ее пугающей красотой, а она улыбнулась ему, и склонилась перед ним в поклоне, и сказала:

— Я склоняюсь у ног твоих, господин мой епископ, но не для того, чтобы просить благословения, ибо оно уже принадлежит мне по праву, как и все остальное в сердце твоем, а для того, чтобы вспомнить те годы, когда я жила на коленях в надежде и смятении, в горе и унижении, пока мои колени не покрылись язвами, как мое страдающее сердце. Но когда мы встретимся следующий раз, ты упадешь передо мной на колени, как перед своей возлюбленной, ибо на берегу Пасига ты поклялся быть моим навеки и вечно!

Сказав так, она поднялась, опустила вуаль на лицо и выскользнула из зала, оставив архиепископа на его троне.

* * *

Луна прибывала слишком быстро для того, кто с замирающим сердцем считал дни, чье сердце болезненно сжималось при воспоминании о словах «Навеки и вечно!», и он содрогался от мысли, что когда-то жаждал бесконечности, ибо ему тогда казалось, что юности, любви, наслаждениям никогда не будет конца. И все же эта юношеская жадность, по крайней мере в одном, скоро была удовлетворена. Радости плотских утех быстро уступили место всепоглощающей страсти — стремлению к власти; и юноша, который на речном берегу молил, чтобы ночи никогда не кончались, внезапно исчез со всеми своими любовными

желаниями, исчез так бесследно, что в памяти даже памяти не осталось о том, кто так страстно повторял: «Навеки и вечно!»

Но похоже, он все-таки не умер, а только скрылся куда-то на время и ждал своего часа, чтобы вернуться, и теперь этот час приблизился и вместе с ним все горячее кипучее прошлое. И архиепископ почувствовал, что старику, какой он сейчас есть, угрожает юноша, каким он был.

Сын рядового конкистадора, он вырос в краю летучих мышей у истоков реки, в поместье, которое отец получил в награду за службу, но это была для него не награда, а тяжкая повинность, живьем снедавшая несчастного старого солдата, который занимался землей слишком мало, а пил слишком много, тщетно искал золото и поплатился за свое пьянство, свалившись в один из горячих источников, где его выварило дочиста, так что его юный сын нашел только голые кости и, оставшись на свете один-одинешенек, вскоре узнал, что король требует вернуть поместье, и решил поискать счастья в городе. Никаких привязанностей не оставил он в джунглях, кроме одной: то была девушка с противоположного берега реки, к которой он переправлялся на лодке по вечерам, когда летучие мыши с шумом кружили над головой, и от которой уплывал до рассвета снова под трепет крыльев летучих мышей. Расставаясь с ней в последний раз, он обещал вернуться, просил ждать, дал клятву верности, подарил кольцо и уплыл в искренних слезах, такой элегантный в своем пышном камзоле и шляпе с пером, и все оборачивался, а она сидела на прибрежной скале, где он так часто ее видел, неясно светясь в утреннем полумраке, и прекрасное лицо ее было задумчиво, и распущенные волосы обвивали ее, взлетая на ветру, и цветы, которые он в них вплел, рассыпались по земле, а над головой в шуме крыльев пролетающих мимо летучих мышей повторялся его крик: «Навеки и вечно!» Однако в городе, завороженный обилием легкодоступных женщин, он дал себе волю и сразу забыл обо всем; прекрасный образ растворился в скопище безымянной безликой женской плоти, бесформенной горе похоти, и все это, в свою очередь, было им отброшено и предано забвению, когда он наконец очнулся от долгой оргии и понял, что никакие любовные утехи уже не могут утолить его жажду, и решил пойти по иной дороге. Тогда он принял постриг, избрал наставника-покровителя, дал священный обет и начал долгое восхождение к архиепископскому трону, отринув со своего пути некоего юного повесу и распутника.

Отринутый, похороненный и навсегда забытый, этот юный повеса, в котором пылали асе страсти мира, сохранился, однако, в сознании одной женщины, выжил, уцелел и стремился вернуться обратно, ибо был властен свершить теперь то, чего жаждал в прошлом, и возродиться вновь. И архиепископ думал, что он не столь страшится молодой женщины из его прошлого, сколь этого молодого человека, возникающего оттуда, его пылкого жизнелюбия. Он не боялся ощутить юного мужчину в своей старой плоти, тот и не мог в ней возродиться, ибо плоть его была давно умерщвлена постами, бдениями и годами воздержания, все ее желания износились вместе с юношеским камзолом, и все ее огни погасли. Нет, архиепископ не боялся бунта страстей, ибо он помнил: увидев сияющее юностью и красотой лицо женщины, когда та откинула вуаль, он не испытал никаких плотских чувств — ничего, кроме изумления.