Ничья земля - Ян Валетов

— Ошибаетесь, Миша, — улыбнулась госпожа-генеральша, — начальство ваше в Москве есть. И никуда не уезжало, надо сказать, последние лет сто. В войну, разве что, в сорок первом, и то — на несколько дней. Не ерепеньтесь. Вам это не к лицу. Инструкции такие, я же говорила.

В руках у светловолосого мелькнул туб разового шприца.

— А вот этого не надо, — сказал Сергеев веско, глядя ему в глаза, — лучше убери сам. Ноги вырву.

— Спокойно, — интонация у бритого стала мертвенной, механической. Он даже руку протянул к своему коллеге, ротмистру, будто хватать его собирался. — Не надо резких движений. Шприц убери, Шечков, не дурей.

— Я жуть, как уколов не люблю, — продолжал Сергеев, не отводя взгляда от лица светловолосого, — с детства. Боюсь — смертельно. А когда я боюсь, я становлюсь невежливым, роняю мебель, людей роняю. Это у меня детские страхи, рефлекторное.

Рысина ухватилась за рукоятку «браунинга». Слова про то, что Сергеев будет ронять мебель, ей явно пришлись не по душе.

Светловолосый демонстративно отставил в сторону руку с тубой, положил шприц на каминную полку и отступил в сторону. Лоб его покрылся крупными каплями пота, глаза выцвели. Талант быть убедительным, когда надо, Сергеев за годы бездействия не потерял.

— Вот так-то лучше, — сказал Сергеев. — И давайте сразу договоримся — наручники, транквилизаторы и прочие средства насилия над личностью исключаются. Только замечу — готовьтесь к худшему, не пожалею, серьезно говорю.

Сергеев сделал полшага от стены. Бритый не шевельнулся, Рысина тоже, а более тупой, чем напарник светловолосый сунул руку за обшлаг, щеря зубы.

— А по мордасам? — осведомился Михаил, не повышая голоса. За доли секунды он очутился рядом с ротмистром Шечковым, и прихватил его за локоть.

— Ой-ей-ей-ей! — запищал тот жалобно. — Ой-ой!

Сергеев тут же отпрянул, как ужалившая грызуна кобра, а ротмистр, покрывшийся испариной за доли секунды, осторожно, при помощи здоровой левой, вытащил из-за обшлага собственного пиджака бессильно висящую правую.

Демонстрация была убедительной. Ротмистр Краснощеков стоял неподвижно, дергая глазом. Рысина смотрела задумчиво, можно даже сказать с тоской, так и не убрав руки с рукояти своего древнего пистолета.

— Вы удивительно похожи на покойного деда, Михаил, — сказала она, приподняв бровь, — просто удивительно!

И хихикнула своим неприятным, визгливым смехом.

— Что делать будем, Краснощеков? — спросил Сергеев бритого. — Ехать или дальше проверять — кто и кого круче?

— У нас инструкция вас не трогать.

— Да? — удивился Михаил. — Инструкция? А твой напарник, вот, за пушку хватался. Или у него там водяной пистолетик?

Бритый промолчал. Доблестному офицеру Охранного отделения, ранее офицеру ФСБ, а еще ранее — он просто не застал, редко приходилось попадать в такие ситуации. Неудобные. Нерегламентированные. Приводящие к непредсказуемым последствиям. В общем, говно, а не ситуация.

Мочить нельзя, бить не рекомендовали. И правильно не рекомендовали. Что он сам себе враг — этого непонятного Касаткина-Сергеева трогать? Приказали привезти, а кто, что — не объяснили. И как такого силой вести — тоже непонятно.

— А ты попробуй, договорись! — сказал вдруг Сергеев-Касаткин, словно читая мысли. — Не всю же жизнь всех за грудки хватать?

Краснощеков посмотрел на белого, как мел, коллегу, прижимающего к телу безжизненную руку, и подумал, что хватать этого неразъясненного господина за грудки он не будет точно.

— Вы им поясните, Елена Александровна, — продолжил Сергеев, — что я с ними сам поеду, если не будут баловаться. Я-то к вам за этим и приехал, кого-нибудь из своих отыскать. А по вашей наколке — прислали каких-то дуболомов, которым только веники вязать, а не живых людей.

Сергеев сел в кресло и, нашарив на столике пачку сигарет, снова закурил.

— У нас инструкции, — повторил бритый, глядя в сверкающий пол.

— Поедет он с вами, — сказала Рысина, ухмыляясь. — Что, Миша? Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог? Уму разуму учишь?

— А вы бы ещё группу захвата вызвали, — ответил Сергеев, — тогда бы и мебель бы заодно поменяли.

— Заодно с чем? — переспросил непонятливый Краснощеков.

— Заодно с группой захвата, — пояснила Рысина, не глядя на ротмистра. — Это он намекает, что вам бы после этого понадобилась новая группа захвата, а мне — новая мебель. Он с детства мальчик самоуверенный.

— Нехорошо, — сказал Сергеев, — не по-родственному себя ведете, бабушка…

— Еще раз назовешь меня старушкой — отстрелю яйца. Я инструкций тебя не трогать не получала. Попросили позвонить — позвонила. А инструкции … Обычно, я их другим даю.

— Догадался уже. Дедушка хоть знал, Елена Александровна?

— Шутите, Миша?

— Да куда уж шутить? Я серьезно.

— Знал, если это вас утешит.

— Но не все?

— Но не все. Кто, вообще, может сказать, что знает все о другом человеке?

— Хороший был, наверное, брак? — спросил Сергеев, задумчиво.

— Неплохой. Поверьте на слово.

— Ну, да. Верю, конечно. Единство душ. Общность интересов.

— Вам когда-нибудь говорили, что вы на редкость неприятный человек, Сергеев?

— Бывало разное, Елена Александровна.

— Ну, тогда — уже легче, я не одинока. Мы с вашим дедом прожили достаточное количество лет, чтобы не считать наш брак случайностью. Может быть, в этом браке было немного чувств. На мой взгляд — чувства не главное. Но, уж поверьте, взаимопонимания было в избытке.

— Ох, — сказал Сергеев, тоскливо, — ради бога, Елена Александровна, не надо подробностей. Меня сейчас стошнит. Раньше, я считал это просто мезальянсом, а теперь думаю, что деду было бы лучше жениться на собственном ординарце! Краснощеков, бери своего однорукого бандита, и поехали к начальству.

Сергеев встал. Пострадавший Шечков шарахнулся от него в сторону, как черт от ладана.

— Забавно у вас получается, Елена Александровна, — продолжил Михаил, с интересом разглядывая родственницу, — брак по расчету, вся жизнь, как я понял, в погонах, без сердцебиений и эмоций. На смерть смотрите просто и мне советуете. Вам бы эскадроном смерти командовать! А я, знаете ли, не могу проще. Хоть и вырастили из меня людоеда дедовыми стараниями, а не могу.

— Раньше мог?

— Мог. Я и не скрываю. Мог. Родина говорила надо, а я отвечал — есть.

— Вы только посмотрите, — проворковала Рысина, глядя исподлобья тяжело и недобро, — мы рефлексируем. Совесть у нас внезапно обнаружилась, проснулась и мы от этого рефлексируем. Что, Мишенька, расскажешь теперь публике, что людей убивать нехорошо? Про десять заповедей расскажешь? Ты, родственничек, так же похож на белого и пушистого, как я на целку. Ты хоть считал когда-нибудь, сколько народу лежит на твоем, лично твоем, персональном погосте? Ты вспомни, внучек, что ты не зайчик, а волчара, и в какие шкуры тебя не ряди, а волчья из-под них прет! Вспомнил?

— Я и не забывал, — сказал Сергеев, чувствуя себя бесконечно устало от этого бессмысленного, в общем-то, разговора. — Не о том речь. Время меняет людей. Вы правы — я и сейчас убиваю. Но убиваю, чтобы выжить. Не для удовольствия и не по приказу. Разницу ощущаете?

— А она есть — эта разница? — спросила Рысина с нескрываемым сарказмом. — Или само действо от этого становится лучше? Покойникам-то это безразлично — по приказу или нет. Они от этого живее не становятся.

Елена Александровна, скривила накрашенный рот, похожий на освежеванного рапана.

— Я, мальчик мой, видела такое, что тебе и не снилось. Между нами почти четверть века разницы, а ты мне говоришь, что я ничтожество только потому, что полагаешь себя опытнее и умнее? Эх, надо было послушать твоего деда и сдать тебя в «суворовку» — пехота это как раз для тебя!

Я, уважаемый внук, и в Одессе была, через неделю после Потопа, и в крымской комиссии, когда с татарами разбирались. И это передо мной на стол отрезанные головы из мешка высыпали. И в Сумгаите я была, и в Грозном. И много где еще была, хвастать не буду. И ничего, не раскисла, не поплыла. До сих пор для Родины живу. А что возраст у меня немаленький — так это не мешает. Я еще госсекретарям ЦК КПСС служила, и царям послужу, с гордостью и усердием. А то, что ты мне тычешь в нос моими погонами — так мне только приятно. Тем более что и своими погонами ты, в общем-то, обязан мне. Топтал бы ты землю сапогами, кабы не я.

— Век помнить буду, — сказал Сергеев, прочувствовано, — хотите — в ноги упаду?

— Дурак ты, Мишенька, — в голосе Рысиной звучало искреннее сожаление, — был мальчик умный, а вырос — дурак-дураком? Выёживаешься, как институтка на панели. А на самом деле…

— Что на самом деле, Елена Александровна?

— Ты, на досуге, подумай, кем бы ты стал, не будь нас, твоих единственных близких? Кем? И ещё, спроси себя — выжил бы ты, не будь нас? Выжил бы там, где ты сегодня живешь? В Донецке, ты сказал, кажется?