Огненное порубежье - Эдуард Зорин

Во дворце стояла настороженная тишина. Слуги боялись попадаться князю на глаза. Бояре, как всегда собравшиеся с утра в просторных сенях, разговаривали вполголоса. Некоторые, завидев Всеволода, косились на него с усмешкой.

Всеволод понимал их, про себя накалялся гневом: «Снова взялись за старое, снова мечтают о былой вольнице».

И не дождетесь, злорадствовал Всеволод. Проходя мимо бояр, сверлил пронизывающим взглядом их неприступные лица.

«Изрубят, как брата, в куски — вложи им только меч в руки, — думал он. — Марию, как Настасью, любовницу Ярослава, возведут на костер. Разграбят храмы. Разгонят мастеров. Пойдут на поклон к епископу Луке, присягнут Юрию…»

Не верил он им. Судьбу свою вручал таким, как Ратьшич и Словиша. Такие не подведут. Хотя и среди них есть бешеные собаки, кусающие своего хозяина, но кормятся они из руки князя и на боярские подачки княжеской милости не променяют.

С болью вспомнил Давыдку, с содроганием вспомнил, как, хватаясь немеющими руками за пронзившую грудь сулицу, падает он с коня. Как кривится застывающий в муке рот и стекленеют глаза.

Стараясь отогнать недобрые мысли, искал уединения. Чувствовал, как не хватает ему в эти минуты Микулицы.

В сенях сидели бояре, в ложнице ждала его Мария, на улице толпился растревоженный народ.

Придет ли Юрий? Юрий не приходил.

Вместо него появился Кузьма Ратьшич.

— Все готово, князь.

Всеволод не ответил ему. Приблизился к окну, толкнул створки, подставил лицо ворвавшемуся в комнату свежему ветерку. Мысли постепенно прояснялись, зеленые дали вливали в него уверенность, ярко полыхающее на безоблачном небе солнце — тепло еще одного родившегося в муках дня…

Проснулся Зихно у клобучника Лепилы. С трудом вспомнил, как с вечера они пили брагу, как потом целовались и Зихно напяливал на голову шерстяные копытца.

А встретился он с Лепилой у опонника Конюты, длинного мужика с костлявым страдальческим лицом, узловатыми пальцами и бородавкой на шее величиной с голубиное яйцо.

С Конютой Зихно познакомился в соборе, когда тот приносил вытканные золотом занавеси для амвона. Мужик он был себе на уме и прижимистый, но гость есть гость — пришлось ему выставлять для богомаза братину меда. К медку-то в самый раз и подоспел клобучник.

Был Лепила улыбчив и краснощек, маленький, пузатенький и такой прожорливый, что Конюта забеспокоился, глядя, как он уплетает второго гуся: не попросил бы третьего.

Но Лепила должен был заглянуть к швецам, которые обещали ему ниток, и стал прощаться с Конютой. Зихно, у которого уже начиналось в голове приятное брожение, увязался за ним.

У швецов, в тесной избе, завешанной исподницами, шелковыми и алтабасными штанами, сермягами из толстого сукна и легкими кафтанами, ферязями с четырехугольным откидным воротником и кожухами, обшитыми плоскими золотыми кружевами, они снова пили мед, рассказывали байки и пели песни.

К вечеру Зихно уже не приставал к Лепиле — клобучник сам тащил его к себе домой, хвалился брагой и обещал сшить такую шапку, что почище любой боярской.

Жил клобучник бобылем, да это и сразу было видно, едва только Зихно переступил порог его избы: полы полгода не метены, всюду обрезки сукна и шелка, спутанные клубки ниток, в углах — черная от копоти паутина, на столе — засохшая каша, немытая посуда, куски хлеба вперемешку с иглами и шильцами.

Они пили и пели до хрипоты, потом свалились и спали в обнимку на полу, среди разноцветных лоскутов. В бороду Лепиле впутались белые нитки, да и Зихно был не лучше: нитки висели у него на голове и на ушах.

Потормошив блаженно чмокающего губами Лепилу и не добудившись его, Зихно вытряхнул из братины остатние капельки браги, пожевал корочку и, грустно обведя взглядом погрязшую в сиротстве избу, вышел на улицу.

В голове у него все гудело, во рту было горько, и он решил пройти по старой дороженьке — заглянуть к опоннику Конюте: авось не поскупится, нальет чарочку меда, а большего богомазу и не надо.

Ведь слышал же он издали Конютин хриплый голос за тыном, ведь видел же его исподницу, а сколько ни бренчал в калитку, так никто из избы и не вышел. Зихно плюнул себе под ноги, почесал затылок и направился к златарю Толбуге. Златарь был человеком смиренным и добрым, и он не допустил бы, чтобы Зихно ушел от него, не похмелившись. Но на пороге богомаза встретила жена златаря, высоченная и толстая, как бочка, баба с красным лицом, выпуклыми глазами и с батогом в руке.

Зихно не стал заходить к Толбуге. Он круто повернул и выйдя через Волжские ворота к Клязьме, поплелся к судовщикам. Судовщики — народ отчаянный, уж они-то не дадут богомазу помереть от жажды.

У реки на плотах бабы стирали белье. Чуть подальше голые дружинники купали коней. Хихикая, бабы поглядывали на них, дружинники подзадоривали баб веселыми криками.

Река искрилась на утреннем солнышке и манила к себе. Зихно сел на бережок и снял рубаху. Он подумал, что искупаться сейчас было бы в самый раз. Поплескаться немножко в воде, а потом идти к судовщикам. Задумано — сделано. Снял порты, прикрывая ладонью срам, вздрагивая и ежась, спустился к самой кромке берега. Попробовал воду пальцами ноги — холодно.

Тут на холмике показалась баба, идет прямо на него — вот и кучку богомазова тряпья миновала: никак, тоже поплавать задумала? Попятился Зихно в воду, опустился по горло, спрятался за склонившийся над речкой кустик.

А баба подошла совсем близко, и Зихно увидел из своего укрытия, что и не баба это вовсе, а девка, да и не просто девка, а красавица из красавиц и вроде бы где-то он ее и до этого видел. Зашлось от радости озорное сердце богомаза: вот сейчас скинет она сарафан, войдет в воду, а он тут как тут. Даже весь хмель из головы вышибло.

Но девка и не подумала снимать сарафана, а так, во всем, что на ней было, и пошла в речку. Вздулось красное облако сарафана, осело на воду, а чуть подальше — омут.

— Стой ты, бешеная! — заорал Зихно, вымахивая из-за кустика. Только теперь понял он, что пришла девка на Клязьму не купаться, а с жизнью счеты сводить.

Вот бедовая: ведь слышала же богомаза, но даже головой не повела, только взмахнула руками да так молча и пошла под волну.

Зихно нырнул под нее — и вовремя. Успел, под водой уже, схватиться за сарафан. Потянул на себя, вытащил на отмель, дух перевести не может. Стал и так и эдак крутить девку, воду из нее вытряхивать — утопленников ему и раньше доводилось вылавливать и в Волхове, и в Ильмень-озере.

Колыхнулась грудь у девки, на шее забилась тонкая жилочка. Открыла она глаза, а ничего понять не может. Села, взглянула на голого богомаза — и ну в рев.

Быстро натянул на себя Зихно порты, перевязал бечевочкой рубаху. Стал успокаивать девку:

— Дуреха ты. Али милый бросил?

Ни слова в ответ.

— Грех ведь топиться-то…

Опять — только слезы.

Зихно оглядел прилепившийся к телу девушки сарафан, быстро оценил: не из простых она, не холопка. Да и мушка золотая на гребне…

Посоветовал:

— Ты бы, дуреха, сарафан-то сняла, посушила.

— А ты? — сердито глянула она на него из-под опущенных ресниц.

— Топиться снова не будешь? — спросил Зихно.

— Не твоя забота, — сказала девка. И по тому, как посмотрела она, по тому, как сказала, понял богомаз: не ошибся он — боярская дочь. «Ох, и погуляешь ты нынче, Зихно!» — сказал он себе и отвернулся от боярышни. Но чутким ухом ловил каждый шорох. Со сладкой истомой в груди скосил взгляд: увидел наброшенный на кустик сарафан.

— Как зовут-то тебя? — спросил он, не оборачиваясь.

— Досадой, — послышалось из-за куста.

— Никак, боярина Разумника дочь?! — обрадовался Зихно.

— Угадал…

— Чего же ты, милая, во реку-то полезла?

— Жарко. Выкупаться захотелось.

— В одёже-то?

— А хошь и в одёже. Твое-то, холоп, какое дело?

Кольнуло богомаза в грудь. Осерчал он — только что из омута вытащил, а она ругаться.

— Не холоп я, — сказал он с обидой в голосе. — И холопом отродясь не был. Богомаз я, иконник. А зовут меня Зихной.

Промолчала девушка. По звуку Зихно догадался, что она одевается. Вышла из-за куста. Остановилась. Обернулся Зихно — и обмер: такая тоска была в устремленных на реку девичьих глазах, такая боль, что и не выскажешь. Наклонилась она, подняла уроненный на землю повой, побрела в гору. А ноги у нее так и подкашиваются — вот-вот упадет. Дошла до взлобка — и впрямь упала.

Подбежал к ней Зихно, поднял на руки, прислушался, а с губ ее хоть бы легкое дуновенье сорвалось. Нос заострился, под глазами — желтые круги. «Ах ты, господи!» — в отчаянии поглядел вокруг себя богомаз. Не понесешь же боярышню через весь город на руках. Положил ее под кустик, голову приподнял, чтобы ветерок лицо обдувал, а сам побежал к судовщикам. Упросил дать телегу с лошаденкой, чего-то наврал.