Великая легкость. Очерки культурного движения - Валерия Пустовая

Современному читателю скажешь: «религиозная», «духовная» – в ответ ироническая мина. Так и уважаемый критик Андрей Степанов написал в рецензии для последнего «Нацбеста»: «…вся современная русская литература об этом – как стать выше окружающих. Только у большинства авторов это значит стать “богаче”, “круче”, “известней”, а тут, извините, – “духовней”». Большинству светских деятелей кажется, что разговор о духовности – выпендреж и говорить о ней даже стыднее, чем о «богатстве» и «крутости». Потому что крутыми мечтают стать простые нормальные люди, а духовными, мол, – истерики и гордецы. И надо сказать, иная религиозная риторика дает повод так думать.

Вот почему важно прочитать стихи Елены Лапшиной. Они смиренны, молитвенны, символичны – «извините, “духовны”» – и в то же время просты, детальны, теплы – «нормальны».

На задней обложке книг серии «Русский Гулливер» издатели размещают цитату из Свифта: «Лишь немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее». Эта максима и суть лирики Лапшиной совпадают в словах, но Свифт имел в виду диаметрально противоположную мораль. Лирическая героиня Лапшиной всерьез готовится «жить позднее» – это нормально для религиозного мироощущения. Хотя к «сегодняшнему дню» она тоже очень привязана.

Многие ли «недуховные» поэты умеют благодарить за жизнь как за подарок? За этот мир, который «прет», как «каперс», и «барствует», как «кузнечик», в котором – «лепота»: «пестрая, простая»? Этот мир как сад, и в саду прячется от зова девочка («как девочка») в тонком, точном и очень простом стихотворении «Засяду за Псалтирь – замучает зевота…» (вошло в сборник 2009 года). Мы все – «как девочки», как дети, «все к Богу не идем, хоть без него невмочь», и каждому бы – не к киоту и не за Псалтирь, а «по листу улиткою ползти».

Но лист – зеленый, юный, дольний лист – время подтачивает и ветра крадут. «Как девочка» вдруг осознает себя «старой Гердой» на ледяном пути, тянущей «малый возок» – дом, любимые вещи, тело, любовь, все то, что составляло радость этого мира. Это нормальное осознание, как нормальна и обычная человеческая реакция на него – вопль, отчаяние, вызов. Теряя любимое и увеселительное, человек теряет стимул к жизни, компенсацию повседневности. Смиряться с увяданием и не вянуть вместе с любимыми вещами – достижение религиозной души.

В стихах Лапшиной настоящее, не «смиренненькое», не «юродствующее» смирение. «После детских побед полагаются – труд и усталость, / долгий старческий стыд…»: победы и гордость – ребячество, повзрослевший человек живет, «претерпеваясь понемножку». Одно из шутливых, фольклорного типа стихотворений Лапшиной легко разобрать на цитаты – что и сделала одна подруга, вывесив на странице «vkontakte»: «Выну красоту, / выйду – погоржусь: / и на то – сойду, / и на се – сгожусь». Это начальная строфа, и выбор поразил: человек явно остановился на том, что ему показалось ближе. Но стихотворение-то оканчивается противоположным: «Вот и выйду я, / да во всей красе! / И во всей красе / – всё равно, как все». В этом месте можно заплакать – от того, что так все точно и неизбежно, а можно улыбнуться тихо – да, неизбежно, и слава Богу, что я наконец это понял.

У награжденного «псалмопевца» Лапшиной есть псалмы – своего рода высокие романсы (один из них уже положили на музыку), с предельно символическими образами: рыба, лед, вода… Но чтение на каждый день – это песенки. Героиня аукает в саду, кружится на коньках, пылит на самокате – и сколько бы ни потеряла она в жизни любимых людей, сколько бы ни гляделась в седеющее зеркало, сколько бы дней ее ни пронеслись «мышиным топотком», Бог видит ее все «девочкой», что «ждет чудес, и не вмещает – Чуда».

Помимо невроза[71]

Моя непреходящая поэтическая привязанность – Аня Логвинова.

И одна из поучительных творческих биографий.

Вообще самое интересное в авторах своего поколения – обстоятельства роста.

Эти моменты перехода, когда изнутри кажется: все, потолок, воронка, подпол, закатился за шкаф, некуда. А тебя понукают: вылезай.

Был, был момент, когда Логвинова переросла свои стихи, как кукольный дом. И казалось, рискует остаться девочкой, которой только мечтать – о «стихах настоящих женщин».

Но мало кого плотное, бытовое, хлопотливое, женское – «слезы, молоко, кровь, шкаф, простынка, футболка, газета» – наполнение жизни вдохновляет так, как Логвинову, и, когда жизнь сдвинулась, разрослась, закрутила и потащила, ей достало сил не спрятаться, а впрячься.

В стихах Логвиновой мне нравится это отсутствие противоречия между «досамоварными» ценностями и полнотой личностной реализации.

Между творчеством и семьей выбирают только невротики, – прочла я у одной психологини.

Стихи, написанные помимо невроза, меня привлекают.

Может быть, Логвинова – моя личная утопия, но ведь знаю и некоторых других молодых авторов, чье творчество растет благодаря приросту жизненного мастерства.

Кукольный дом Логвиновой все еще на месте – но теперь это чья-то игрушка, забытая в обеденный час в саду. А из сада ее видно небо.

И из-за шкафа ей видно небо.

И сквозь забитый холодильник ей видно.

Потому что стихи Логвиновой – о том, как в жизни не остается ни уголка, ни минуты, где можно передохнуть от смысла и где тебя бы оставил в покое Бог.

Монстры, маски и цветы[72]

Прочувствованную и справедливую статью о Елене Колядиной написал Сергей Шаргунов в «Вопросах литературы». Получила на руки этот ностальгический номер, где мы, как на моих первых Липках, пишем заодно.

А в роли «одного» на этот раз не молодая литература с новым реализмом, а религиозный авангард пресловутого «Цветочного креста» Колядиной.

Сергей и нашел это сигнальное словечко – «авангард», но я застопорилась не на нем, а на пассаже про либерализм и консерватизм.

Критики, в том числе Пустовая, пишет Сергей, считают этот причудливый роман либеральным. Но это мимо – ведь главная героиня Феодосия консервативна: отступает от церковного христианства в язычество, теплую обрядность, магию.

Мне прямо аж неудобно стало – ведь в самом деле почему это попятившуюся в древность героиню я, да и не только, приняла за вестницу современных свобод?

И докопалась. Сергей метко характеризует стиль и существо верований героини – если судить с точки зрения ее исторического времени. Но роман, написанный сегодня и сегодня же вызвавший бурные дискуссии: не только о курьезах языка, но и о судьбе религии и церкви, – очень уж точно попадает в тон теперешним духовным исканиям.

У нас сейчас язычество, как ни крути, не консервативный, а именно что авангардный проект.

Сергей и сам доходит до этой мысли, путаясь: Феодосия не то вестница Петра, не то возродительница древней веры.

Не то налысо побреется, не то бороду отрастит.

Наиболее сильным конкурентом начавшей было заново укореняться христианской культуры долгое время считался буддизм. Йожизм. И подобные практики, ориентированные на работу с сознанием, раскрепощение от привязанностей, блаженство пустоты.

Но в последнее время, кажется, плотное, предметное, кровяное язычество стало обживать пустоту.

Условно языческую литературу я ценю за прямой выход на сильные темы: любви, смерти, долга, предательства, а также ослепительную яркость образов.

Помимо Дениса Осокина тут можно было бы вспомнить мою любимую Анну Старобинец, но в ее прозе языческий миф, как ни странно, не противоречит типично христианским ценностям. Ее герои борются, по большому счету, не с идолами и духами, а с собой.

И если у Старобинец за магией не стоит идеологии – по сути ей все равно, в какую мифологию утягивать героев, лишь бы выманить из блеклого, выхолощенного, неживого пространства города, – то есть писатели, которые достаточно прямо противопоставляют христианство и язычество.

Мне вспомнились пьеса покойной Анны Яблонской «Язычники» и роман Сергея Кузнецова «Хоровод воды».

В романе «Хоровод воды» кульминация происходит, когда главные герои – члены распавшейся, рассредоточившейся по Москве семьи – собираются в магический круг на берегу озера, чтобы вызвать общего предка-водяного.

А в пьесе Яблонской момент истины – когда в больнице герои потрясают страшной магической маской, вывезенной из Африки, и эта маска вроде бы спасает жизнь едва не покончившей с собой девушки.

Характерно, что и в романе, и пьесе языческая вера применяется по назначению: для практической пользы. И сам факт немедленного житейского благополучия производит на читателя рассчитанный эффект.

В этом смысле права Яблонская, когда показывает, что единственный аргумент, способный обратить среднего современного человека в какую-либо веру, – это житейская польза. Религию сейчас, в отсутствие собственно религиозного воспитания и культуры, не рассматривают как призыв к действию: и здесь, как во всех сферах жизни, выбирают выгоду, а не обязанности.