Сегодня – позавчера - Виталий Храмов

Одно радовало — программу боевого обучения первой роты теперь проходил весь личный состав ОИПТБ.

Ну, наконец-то! Мы отправляемся на фронт! Половина батальона получила отпуска на сутки, вторая половина — получит по возвращении отпускников. Я оказался во второй половине — Санёк поехал домой проститься с родными, я — за старшего. Под шумок, я отпустил ещё тридцать человек — в качестве поощрения за «успехи в боевой и политической». Отпустил, конечно, и Кадета с Мельником. Их отпуск продлиться не сутки, а двое. Проверив соблюдение остатками роты всяких режимов, уставов, караулов, т. е. побродив по лагерю, вернулся в землянку и завалился спать. А что? Настроение — чемоданное, обузу интендантства с меня третьего дня сняли, старшинские заморочки по роте, за время моего «отсутствия» Санёк взвалил на старшину Тарасенко. Так что я вольная птица, где хочу, там и капаю.

Но, выспаться мне не дали. Влетел сержант Иванец, которого я поставил в «секрет» у свое землянки и орёт:

— Ё-комбат!

— Где?

— Сюда идёт!

— Успею смыться?

— Нет.

— Твою-то дивизию!

А вот и комбат. Постучал в бревно перекрытия на входе:

— Можно?

— Конечно, Владимир Васильевич. Сержант, исполняйте!

— Есть! — Иванец, обогнул комбата и вылетел из землянки, а вслед приказ комбата:

— Сержант, ближе 15 метров никого не подпускать и самому не подходить!

— Есть!

Комбат огляделся. Я, на вытяжку, начал доклад, но он меня осадил:

— Не надо, Виктор Иванович. И так всё знаю. Разрешите присесть?

— Да, конечно! Куда вам удобнее?

— Не суетись, старшина. Я и тут присяду.

Он сел и молчал, глядя в пол. Я тоже. А о чём трепаться? Я бы спросил — за каким Макаром он ко мне припёрся, да неудобно как-то. Так и молчали.

— Виктор. Можно тебя так называть?

— Хоть горшком, только в печку не суй.

— Договорились. Почему ты скрываешь, что воевал? Не пойму я. Для беляка — ты молод, а всё остальное — не предосудительно.

— А может я иностранный шпион? Там и воевал. Да и с чего вы взяли, что я воевал?

Майор покрутил головой. Только сейчас я обратил внимание, что за весь разговор ни одного мата не услышал.

— Ты не иностранец. Так тебя Парфирыч бы и отпустил, ага. Это старая ищейка. У него нюх есть. Что-то в тебе он чует, как и я, а что — не можем понять. Осталось надеяться, что ты тот, за кого мы тебя приняли.

— За кого?

— Не важно.

— Важно.

— Цыц! Тебе палец дашь, а ты норовишь руку оттяпать. Зачем скрываешься? Скажи, облегчи двум старикам души.

— Да, ничего я не скрываю. Я же вам правду сказал. Что-то помню, а что это и откуда не понимаю.

— А песни эти твои — тоже помнишь? Или сам сочиняешь?

— Ни одна не моя. Не умею я.

— Да хоть и не умеешь, говорил бы, что твои. Всё одно никто их никогда не слышал. Все они какие-то странные, хотя и многие хорошие. Спой, что ли.

— Я плохо пою. А играть ни на чём вообще не умею. Вот, мои соседи, все играют. А вот песен моих почему-то не знают. А какую спеть?

— Ну, давай, сначала, про комбата. Что Ё-комбат.

Я спел, он раскачивался во время песни, глаза пустые. Когда песня кончилась, он вздрогнул.

— Ты знаешь, Виктор, я смотрю на всех этих ребят и вижу их мёртвыми. В ранах, окровавленных. Я ведь с ума сошел, там, в окружении. Я ночью заставу в окопы выгнал и сутки держался, а потом пошёл на прорыв. А они, знаешь, у меня какие были? Богатыри и красавцы! Все физкультурники. Отличники боевой и политической. Я их как сыновей любил. Мой погранотряд — лучшим был в округе. Я никого из них не довёл. Всех потерял. К нам прибивались другие, понемногу. И их тоже убивали. Убивали и убивали. Я немцев не считал, а вот своих пацанов всех помню. Тысяча триста шестнадцать исковерканных, окровавленных лиц каждую ночь ко мне приходят. Они все, Витя, погибли, а я выжил. А потом хуже стало. Я смотрю на бойцов этого батальона, теперь моего батальона, и вижу их убитыми. Я говорю с ними, а они отвечают, а сами кровью истекают.

— Тяжело это.

— Да. 1316 уже потерял. И теперь поедем на фронт — опять терять. А я не хочу больше! Почему я жив, а они нет? Зачем я выжил? Зачем мне муки эти?

— Бог нам всем послал испытания. И каждому — только по силам его. Этим он испытывает нас, а значит, знает о нас, любит нас. Испытания закаляют, делают сильнее.

Комбат рассмеялся истерически, как одержимый:

— Чем я стал сильнее? Искалечен, сломан и телом и духом. Я мечтаю умереть, чтобы прекратить этот ужасный ночной хоровод и остановить счётчик.

— Счётчик не остановиться, пока не возьмём Берлин.

— А ты веришь, что сделаем это?

— Конечно. Иначе и быть не может. Тем более, что я не только верю, а знаю. Точно знаю. Никто и никогда не завоёвывал Русь.

— Татары?

— Это кто такие? Это те, что в Казани живут? Они больше русские, чем мы сами. Это было не завоевание, а слияние русских земель под одну руку. И рука та — русские цари.

Комбат достал бутылку.

— Будешь?

— Не пью, Владимир Васильевич. Совсем не пью.

— Больной? На войне больных не бывает.

— Мне вера не велит.

— Тьфу, ты. Брехун. Не берут верующих в НКВД.

Я показал крест.

— Как же тебя не выперли?

— Наоборот. Меня пригласили. Да с рекомендацией!

Я показал портсигар. Комбат хмыкнул, дунул в кружку, налил:

— Как хочешь, — и выпил.

— Владимир Васильевич, а зачем вы мне всё рассказали?

— Душу хотел облегчить.

— Полегчало?

— Да.

— А почему мне?

— Ты единственный, у кого рожа не разбита. И когда ты рядом, все остальные начинают выглядеть нормальными, живыми.

Вот это ни хрена себе! Я облегчаю приступы шизофрении?

— Витя, спой.

Я спел «Молитву», потом «Бьётся в тесной печурке огонь», «На поле танки грохотали», «Черного ворона», «Опустела без тебя земля». Комбат стремительно напился и уснул на Мельниковой полке. Я оставил его, вышел покурить. Невдалеке маячил Иванец, я махнул ему рукой.

— За обедом сгоняй.

Он принёс сразу на всех, даже тех, кто был в увольнительной. Сухпай я сразу заныкал, а горячее умяли, сидя на лавочке около входа в землянку.

— Сержант, без моего разрешения никого в землянку не пускать. Лично передо мной ответишь.

— А если ротный? Это же его землянка.

— Хоть маршал Тимошенко. Это моя землянка. Переломаю так, что за свисток три месяца не возьмёшься. Уяснил?

— Уяснил.

— Я — не надолго. Обойду всё и вернусь. Гостя моего не беспокой, пусть отдохнёт. А внутрь заглянешь — глаза фингалами закрою.

Я так понял, что я вдруг оказался старшим в батальоне. Вот так неожиданно. Комбат взял самоотвод на время, остальные офицеры, тьфу, командиры — дома, с родными.