Смех Again - Олег Гладов

— Говорят, Ежова Василия реабилитировали? — спросил он, широко расставив ноги и заложив большие пальцы за ремень с якорем на бляхе.

— Да, — сказал первый и единственный секретарь деревенской партячейки Сидоренко, глядя на молодца поверх очков, — а вы кто, собственно, будете?

— Я-то? — ухмыльнулся морячок. — Яков Ежов я.

И глянул своими голубыми глазами так, что у Сидоренко вспотели ладони.

— Так, значит, вещи изъятые я могу получить, как наследник? — спросил морячок. —

Списочек сохранился?

Сидоренко, который был человеком аккуратным и много лет назад сам корябал этот самый списочек под свечой в избе Ежовых, полез в шкаф и, почему-то обмирая и злясь на себя за это, достал пожелтевшие листы бумаги.

Потом Яков Ежов ушёл из деревни, неся под мышкой громоздкую швейную машинку «Зингер» и ступая так, словно не смоленская земля под его ногами, а палуба балтийского линкора.

Он стал работать на заводе в ближайшем городишке. Пытался искать своих братьев и сестёр, хотя бы младшенькую Катеньку, но так никого и не нашёл. Сгинули Ежовы… Жил он одиноко. Не женился…

Однажды в воскресенье в дверь его квартирки (отдельной: герой всё-таки) постучали. Яков, жуя краюху, пошёл открывать.

— Вам кого? — спросил он пожилого мужчину, стоящего на пороге.

— Ежов? — спросил мужчина со смутно знакомым лицом. — Яшка?

Яков перестал жевать: кусок застрял в горле. Он, услышав голос, сразу узнал гостя.

— Для кого Яшка, а кому и Яков Василич… — сказал медленно и глухо сквозь хлеб во рту, глядя прямо в глаза Петру Гнездилову, первому комиссару его родной деревни. Тот вяло улыбнулся:

— Войти можно, Яков Василич?

Хозяин, проглотив наконец кусок, помедлил и отошёл в сторону. Мотнул головой: входи…

Гнездилов прошёл на кухню. Посмотрел на сделанный от руки рисунок грозного военного корабля на стене, прокашлялся в кулачок:

— Кхм…

Яков сел напротив. Глядел, подняв плечи и спрятав руки под столом: дрожали.

Гнездилов ещё раз прокашлялся и принялся рассказывать о своей жене, детях и разное-подобное. Но не мог понять, слышит его Яшка Ежов или нет. Смотрит — да. Да ещё странно так смотрит… Отвлекаю, наверное, — подумал Пётр, — обедал человек… Лучше сразу к делу перейти…

— Я сейчас валенками занимаюсь, Яков Василич, — сказал он, — хорошие валенки делаю… понизу резиной обшиваю, чтоб не промокали… вот…

Яков молчал.

— Людям мой товар нравится, не жалуются… да только вручную резиной обшивать долго… а на машинках швейных некоторых есть такая штука… ну, прям, для этого сделана… вот…

Яков молчал.

— …Не помню, как уж она называется, но очень удобная штука… так я вспомнил, что когда-то у Ежовых был «Зингер»… как раз с той хреновиной… Я тут недалеко живу… съездил недавно к нам в деревню, а Сидоренко Егор говорит, что ты приезжал и забрал эту машинку себе…

Гнездилов заметил в глазах Якова странное: будто тень набежала. Но продолжил:

— Так это… Яков Василич… Продашь, может, мне этот «Зингер»? Тебе он ни к чему, а мне пригодится… Я заплачу хорошо…

— Мразь, — услышал он и увидел бешенные глаза напротив, — падла.

Вслед за этим мир перед глазами Петра Гнездилова померк. Первым ударом Яков Ежов сломал ему нос.

Мразь. Падла. Тварь.

Он бил этого пенсионера, пока лицо того не превратилось в кровавое месиво. Забрызгивая его протухшей кровью свою холостяцкую кухню.

Бил, пока рот Петра Гнездилова не стал похожим на поломанную расчёску с остатками беловатых искусственных зубьев.

Не чувствуя боли в израненных бугорках и впадинках, по которым некоторые определяют количество дней в месяцах.

Бил, пока красная пелена не спала с его глаз и он не понял: Пётр Гнездилов мёртв.

Потом Яков Ежов пошёл в свою комнату, взял «Зингер» и, помедлив, швырнул в голову лежащего на полу его кухни.

— Дарю… — сказал он и вышел из квартиры.

Труп старого коммуниста Гнездилова нашли на третьи сутки и не сразу смогли опознать.

А о Якове Ежове никто больше ничего не слышал.

Наган & Кровосмешение

— Тут сколько? Метров десять будет?..

Я ощущаю под задницей нагретый за день металл. Чую запах мазута и сухой травы. Глаза мои открыты, но я ничего не вижу: так долго смотрю в одну точку, что зрение расфокусировалось. Я слушаю Гекельберри Финна, который, поджав губы, покачивает головой.

— Ну что, брат? Сваливать пора, да? Уезжать отсюда, нах… Но ничё… ничё… у меня тоже не всё гладко вышло… меня этот шизоид Том Сойер вообще чуть не подставил… чё перь делать? Перь делать нечего… не перживай, брат…

Я слушаю Гека и не сразу понимаю, что Генка уже во второй раз обращается ко мне:

— Или пятнадцать?

— Чего?

Я смотрю на него. Мы сидим на одном из старых комбайнов. Их тут штук двадцать наставлено — местами проржавевших, местами ещё довольно крепких.

Комбайново кладбище. Приехали сюда минут двадцать назад. После обеда на пасеке, за которым мне кусок в горло не лез, Тольча уселся в свою «Победу» и поехал домой. Мы с Генкой чуть позже оседлали Атасную Пулялку и прикатили сюда. Пока ученик бегал переодеваться, Ануфрий сказал мне, сидящему на жёстком заднем сидении заведённого мотоцикла:

— А Сашка-то Мишин был крещёный…

И ушёл куда-то, широко и неторопливо шагая.

И вот мы здесь. Распаровозили штакетину и сидим, напялив на головы бумажные треуголки: Генка свернул из газетных страниц.

— Десять? Или пятнадцать? — спрашивает он. На его головном уборе портрет американского президента и первые буквы заголовка. Что-то про Ирак. На моей красуется реклама трубного завода и просроченная на полгода телепрограмма.

— Чего?

— Блин… — Генка указывает рукой прямо перед собой. — Вон до той хрени сколько метров? Пятнадцать будет?

На небольшом расстоянии от нас деревянный крест с табличкой. «Здесь будет храм Церкви Обвинения». Мы сейчас на участке, который выкупила община Семёна. И Генке зачем-то нужно знать, сколько метров от нашего вросшего в землю комбайна до креста. Я пожимаю плечами:

— Ну… может, и пятнадцать… а чё?

— Не… ты точнее скажи…

— Точнее?.. — я сдвигаю бумажную шапку на затылок. — …Точнее, десять великанских и четыре лиллипутских.

Генка ржёт так, что я тоже начинаю улыбаться. Блин… прикольный он чувак… но уезжать всё-таки надо. Хватит впечатлений.

— Ну и чё?.. Нах тебе расстояние?

Генка щелчком выбрасывает окурок. Лезет в глубокий боковой карман комбеза:

— Во!

Я беру чёрный тяжёлый предмет в руку. Взвешиваю: