Колодец - Регина Эзера

— Вы долго ждали? — спросила Лаура.

Но прежде чем Рудольф успел ответить, Марис воскликнул:

— Мама, смотри, что мы купили!

Ему не терпелось открыть коробку с акварельными красками, и та в конце концов поддалась.

— Видишь? Мы были в универмаге. Прошли по всем этажам. Знаешь, Рудольф купил мыло в бутылке и хотел купить сандалии с ремешками. Но оказались малы.

Лаура засмеялась, узкая рука ее все еще мягко лежала в его теплой ладони, и, наконец, спохватившись, она отняла руку. Он помог Лауре сесть в машину, нечаянное прикосновение длинных шелковистых волос обожгло его как огнем.

— Чем тут пахнет? — глубоко втянув воздух, спросила Лаура.

— Это мы пахнем, — радостно возвестил Марис.

— Кто это мы?

— Я и Рудольф. Мы были в парикмахерской, и тетенька нас опрыскала. Видишь? — Мальчик повертел головой, давая осмотреть себя со всех сторон. — Красиво меня подстригли?

— По-моему, да.

— А его?

Лаура с Рудольфом взглянули друг на друга и засмеялись, их взгляды не хотели расставаться, как недавно их руки.

— Его тоже, — сказала Лаура.

— Он сбрил мне бороду!

— Что, что?

— Бо-ро-ду! По правде! Такой маленькой машинкой.

«Победа» вырулила на главную улицу и выехала из города.

— Зайге тоже, — сообщил Марис. — И дал трубку.

— Бинокль, — включившись наконец в разговор, поправила Зайга.

— У него дома есть аппарат, который делает карточки. Только он не взял с собой — он не знал, что здесь есть… тип.

— Тип?

— Да.

Уши Рудольфа опять щекотало дыхание Мариса, тот все время висел на спинке переднего сиденья, и Зайга потянула брата за рукав.

— Чего тебе?

— Не ерзай.

— А тебе какое дело?

Лаура обернулась.

— Опять ссоры?

— А что Марис все время виснет у дяди на шее!

— Вот еще… На какой шее? — возмутился мальчик.

— Мне это не мешает, — заверил Рудольф, причем не лицемеря: теплое дыхание у его щеки, вся эта суматоха за спиной напоминали ему что-то близкое, только давно забытое, от этого веяло прошлым.

— Рудольф!

— Да?

— А ты быстрей ехать не можешь?

— Почему же. Могу.

Он переключил скорость, прибавил газу, теперь деревья только мелькали перед глазами. Марис был доволен.

— Хи-хи, вот это да! Хутор… двор… опять хутор… мост. Дом… еще дом.

Стремительный бег машины оборвался у переезда, дорогу им преградил полосатый шлагбаум, и хотя ни с той, ни с другой стороны поезда видно не было, им пришлось ждать. Рудольф выключил мотор, однако и в тишине поезда не было слышно. Возле сторожевой будки бродило с десяток голубей, один сидел на дереве, вопреки устоявшемуся мнению, будто домашние голуби на ветки не садятся. Железнодорожный сторож женского пола стоял с флажком у полотна, — значит, поезд в недалеком будущем должен проследовать, да и спешить им было некуда. Все же Марис, нетерпеливо поерзав, потыкал Рудольфу в спину.

— Что ты?

— Дай подудеть!

— Думаешь, это подействует? — усомнился Рудольф: спина сторожа выглядела неумолимой. — Только ты не очень!

«Ту! ту! ту-ту…»

Разумеется, не подействовало. Женщина оглянулась, и до них донеслось:

— Всё спешат — видно, жить надоело…

Скорей всего это была старая дева или пожилая вдова, злая на всех и на все. Изрекла свою мудрость и повернулась опять к полотну, а к ним — черной неприступной спиной.

— Можно еще? — приставал Марис.

— Не надо, — коротко сказала Лаура.

Наконец показался поезд, длиннющий товарный состав: платформы с бревнами, цистерны с бензином и коричневые вагоны с неизвестным грузом, стуча колесами, точно прихрамывая на стрелках, катились и катились не спеша однообразной чередой, которой не было конца.

— …двадцать четыре, двадцать пять… — считала вполголоса Зайга.

— Ползет как улитка, — сказал Марис.

— …двадцать… Не мешай!.. девять, тридцать, тридцать один…

Рудольф посмотрел на тонкий, словно острым карандашом очерченный профиль Лауры.

«Ну, взгляни на меня!» — думал он, обращаясь к ней на «ты».

Лаура заметила его взгляд, ее ресницы дрогнули. Она повернула голову, глаза ее потеплели. Их руки остались на прежнем месте: у Рудольфа — на руле, Лаурины обхватили сумочку. При детях они не могли ничего сказать друг другу, но это было и не нужно.

— …сорок один, сорок два…

Рудольфа охватило давно забытое волнение, удивлявшее его самого своей юношеской свежестью. Кто бы подумал, что его можно еще чем-то удивить, в сорок лет он испытал и повидал как будто все: чистое, наивное, ранимое ядро в нем покрылось скорлупой снобизма, деланного оптимизма. Тем не менее сейчас он чувствовал себя молодым и счастливым, сознавал, что выглядит глупо, но не стеснялся этого, как не стыдится своей наготы ребенок.

— …пятьдесят шесть, — объявила Зайга. — Пятьдесят шесть вагонов.

— Пятьдесят… семь! — возразил Марис для того только, чтобы подразнить сестру, ведь он совсем не считал.

— Пять-де-сят шесть! — отчеканивая каждый слог, повторила Зайга.

Прогрохотал последний вагон, шлагбаум стал нехотя, медленно подниматься.

— Пять-де-сят семь!

— Дети!

— А чего она… — задиристо начал Марис, но вдруг, зажав ладонью рот, на полуслове смолк, потом, наклонившись к Лауре, прошептал ей что-то. Слышны были только первые слова: — Мама-а, у меня опять…

— Может быть, остановимся у того кудрявого лесочка? — спросил Рудольф, кивнув на облезлый ольшаник у дороги.

— Да ну… — сконфузился Марис. — Что я, худое решето, что ли? У меня зуб выпал. Еще бы немножко — и проглотил.

— Зуб?

— Да. Шатался, шатался и вдруг… — говорил мальчик, протягивая для всеобщего обозрения ладонь с трофеем.

— А красавец был! — пошутил Рудольф.

— Мне тоже немного жалко, да чего зря горевать, — серьезно ответил Марис. — Живи себе и поплевывай! Языком… э-э… уже можно нащупать новый. — Мальчик снова потыкал Рудольфа в спину, и, когда тот обернулся, он, задрав голову, показал темную дыру на верхней челюсти. — Видишь новый?

— К сожалению, нет.

— А он правда есть. Честное слово! Остренький такой… Погляди лучше. Э-э-э, вот тут!

— Не садись на письма, — охладила его пыл Зайга.

Лаура обернулась.

— Ты была на почте?

Девочка кивнула, подала Лауре всю пачку и, сняв через голову ленточку, отдала и ключик.

— Одно тете Вие, другое…

— Опять небось от жениха! — вставил мальчик.

— Марис!

— …другое от папы.

Не разглядывая, Лаура положила письма в сумку.

На проселочной дороге, когда машину подбросило на ухабе, старый зуб выпал у Мариса из кулака и куда-то закатился. Сопя и пыхтя в тесном пространстве между сиденьями, мальчик нагнувшись шарил по полу, Зайга ему усердно помогала, но все поиски были тщетны — зуб как в воду канул.

— Вот, вот он!

— Ну да… Разве это мой зуб? Это дрянь какая-то…

— Не знаешь, как надо сказать: это мусор. Подними ноги! Да не брыкайся, Марис! Как я могу искать — ты все время тычешь мне ногами в лицо.

— Куда я тычу? Я держу ноги.

— Держи и не дрыгай ими!

— А ты не щипайся!

— Я и не думаю…

Толкаясь и прыская со смеху, дети продолжали забавляться игрой. Лаура их не останавливала, она все смотрела перед собой, уйдя в какие-то свои мысли, которые Рудольф теперь не мог угадать, — на ее недавно столь открытое лицо точно опустилось забрало.

«Ну, посмотри на меня!» — молча просил он, стараясь вернуть волнующую радостную близость. Но Лаура не чувствовала его взгляда. Как две планеты, они двигались каждая по своей орбите, сближались… сближались… минуту назад были в положении великого противостояния, а теперь медленно, но верно удалялись друг от друга.

— Вот он! — закричал сзади Марис, и немного погодя, после шумной возни, потерянный зуб был снова извлечен на свет божий.

— Дай сюда, а то опять потеряешь.

— Не трогай, он мой!

Наконец успокоившись и помирившись, дети опять раскрыли купленные в универмаге коробки, пересмотрели и сравнили краски. Особых споров больше не возникало — содержимое коробок было совершенно одинаковое. На взрослых они не обращали внимания. И только у поворота на Томарини, уже прощаясь, крепко прижав к груди краски и стискивая в ладони свой драгоценный зуб, Марис спросил вдруг:

— А чего ты, Рудольф, такой печальный?

— Я не печальный.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Ну, смотри у меня! — сказал мальчик, пристально глядя на него блестящими карими глазами.

— До свидания, Лаура!

Она протянула руку, лицо у нее было измученное, беспомощное и жалкое.

Уходя по аллее, дети не раз оглядывались и, пятясь задом, дружно махали руками. Только Лаура ни разу не обернулась. Рудольф смотрел, как она удалялась, постепенно все уменьшаясь, и наконец скрылась из виду в зелени кустарника. Который раз он так глядел ей вслед с щемящей болью, которая стала уже знакомой, привычной… Он думал: не оттого ли эта боль, что с самого начала он инстинктивно боялся потерять Лауру, предчувствуя неизбежность потери? И его охватило такое знакомое теперь, привычное чувство одиночества.