Перевал Дятлова - Алан Бейкер

И перестав чувствовать себя желанным гостем, Виктор вдруг захотел оказаться как можно дальше отсюда. В тот момент он самому себе напоминал Алису — ему крайне не нравился ни страх, обуявший всю деревню, ни отношение ко всему этому Бахтиярова. Было обидно и унизительно, что их считают бестолковыми городскими, которые по своей глупой наивности не могут понять, куда суют голову. То, что Бахтияров беспокоится за Прокопия Анямова, это было понятно, но то, что он их самих считает опасными, — это злило Виктора еще больше.

«Он винит нас в том, что старик захотел идти с нами, — думал он, — но мне наплевать, как бы то ни было, наплевать. Это было его решение, а не наше!»

Бахтияров мерил их суровым взглядом, когда они один за другим выходили из дома, словно шайка воров, пойманных на месте преступления. Константинов скупо поблагодарил его за все. Тот лишь молча кивнул.

Пока они шли через деревню к своему внедорожнику, Виктор не увидел ни одного человека. Что-то подсказывало ему, что деревенские уже давно не спали — просто не хотели их видеть. Возможно, Бахтияров запретил им выходить наружу…

Бахтияров проводил их до машины, постоял рядом, пока они рассаживались по местам, и, когда Константинов захлопнул дверцу и взялся за руль, попросил его жестом открыть окно.

— На сколько вы едете?

— Примерно на неделю, — ответил Константинов.

— И привезете Прокопия обратно? — Это прозвучало скорее как утверждение, нежели вопрос.

— Конечно. Даю слово: мы все вернемся, и с хорошими новостями.

Алиса, снова севшая на переднее сиденье, потянулась через него и сказала:

— Может быть, вы еще потом и песню про это напишете.

Константинов бросил на нее испепеляющий взгляд и завел мотор.

— Не думаю, что нас снова пригласят пообедать, если мы все-таки вернемся, — сказала она, когда они отъехали.

— Если он захочет, чтобы ноги твоей больше не было в Юрте Анямова, я его упрекать не стану, — съязвил Константинов.

Алиса покачала головой, но ничего не добавила. Она уже сказала все, что хотела, и хотя Виктор был согласен с ней, что им не стоило сюда заезжать, ему было жалко Константинова. Ведь тот лучше всех понимал, насколько странным и ужасным может быть то, что ожидает их в лесу, поэтому хотел быть во всеоружии, хотел защитить своих спутников любыми средствами — в том числе и древними знаниями шамана.

Они ехали в самое сердце дремучего леса. Виктор поглядывал на Прокопия, зажатого на сиденье между ним и Вероникой: тот смотрел вперед на медленно проплывающие мимо деревья все с той же тихой улыбкой на губах.

Ника первой заговорила с ним — надо отдать ей должное. Представив ему всех, она сказала, что очень рада, что у них появился проводник. Но шаман ничего не ответил, просто улыбнулся шире, и глаза его заблестели, как у обрадованного ребенка.

И до самой Холат-Сяхыл он не обмолвился ни словом.

Рассказывает доктор Басков

[8]

В течение выходных, с 6 по 8 марта, я пересмотрел все записи бесед со Стругацким. Больше всего меня поразило то, что в лес, где пропали его попутчики, его вела какая-то странная неизбежность. Такое ощущение, что он был бессилен ей противостоять: его интерес, его одержимость случаем на перевале Дятлова поймали его в ловушку и затягивали все глубже — словно чарующий аромат плотоядных растений Южной Америки.

Если не считать неясных намеков и отсылок на некие чрезвычайно странные и враждебные силы, рассказ Стругацкого был последователен и логичен, в нем была целостность и законченность. Определенное сомнение вызывало непонятное поведение Эдуарда Лишина, который по необъяснимым причинам счел Виктора единственным достойным преемником сведений, которые до сих пор считаются государственной тайной. Но даже эта кажущаяся выдуманной часть рассказа получила подтверждение благодаря стараниям следователя Комара, который обнаружил досье среди вещей профессора Константинова.

Этот факт разрушал мое первоначальное предположение, что Стругацкий страдает больными фантазиями. Досье существовало — и до сих пор существует, я прочел его, просмотрел необычные фотографии. Комар подтвердил, что они подлинные. Мне известно, что в той трагедии на перевале было и остается много такого, что советские власти не смели открыть общественности.

Как психиатр, я никогда не верил в паранормальные явления. Я всегда довольствовался принципом лезвия Оккама[1]: — человеческий разум и механизмы сознания и самосознания сами по себе без всяких сверхъестественных сил удивительны и загадочны, чтобы пытаться объяснить странные события и ощущения, которые нередко вмешиваются в нормальную жизнь людей. Я, как и Алиса Черникова, считал, что любое явление научно в своей основе. Другими словами: все без исключения происходящее в мире можно объяснить и описать рационально, если владеть достаточным количеством данных.

Таково было мое первоначальное отношение к делу Стругацкого. Поэтому я очень уверенно начал свою работу с ним, полагая, что смогу оценить его психическое состояние и дать здравый и подробный отчет криминалистам. Я и не представлял, что ему удастся открыть для меня мир, о существовании которого я не подозревал. Мир, чья аномальность подорвет мои рациональные принципы, которым я следовал всю свою профессиональную жизнь.

Большую часть выходных я провел дома, в своем кабинете. После восьми лет брака Наталья привыкла к моим моментам затворничества, когда мне попадался особо сложный или запутанный случай, и ее ничуть не раздражало, если я бывал необычно молчалив за обеденным столом. Я видел и ценил ее чуткое отношение и давал себе обещание отблагодарить ее — может, съездить вместе отдохнуть куда-нибудь на черноморский курорт, в Сочи, например, с его прекрасными парками, водопадами и лечебными грязями. Когда все закончится, конечно.

Я постарался забыть предупреждение Стругацкого о том, что можно пострадать от рук властей. Я пытался убедить себя, что его опасения не обоснованы, невзирая на тот факт, что он действительно владел секретными сведениями. Я не верил, что до этого дойдет: все должно решиться совсем по-другому, убеждал я себя, хотя и сам не знал, как конкретно. И все равно я чувствовал некую уязвимость, подобную той, которая возникала, когда я встречался лицом к лицу с особо буйными и потенциально опасными пациентами, — но только в те минуты за моей спиной были санитары, готовые прийти на помощь в любую секунду. Теперь же угроза была невидимой, а может, и вовсе воображаемой. Но именно эта неопределенность внушала страх — больше за жену, чем за себя, — почему я и спрашивал себя: так ли уж хороша идея отправиться на море или куда-нибудь еще…