Моё неснятое кино - Теодор Вульфович

— Интересуетесь, почему меня здесь Марселем прозывают?

Наверно, его дружок Ксенофонтыч, то ли шутку, то ли всерьез, пересказал ему, что я полюбопытствовал.

— И теперь-то я заводной, а в юности был совсем шалый, — и тихо, словно себе в насмешку, мурлычит: «Марсель, Марсель, звенящий город. Се бон Марсель, се бон Марсель».

И без передыху продолжает:

— К немцам в плен я в самом начале врезался… «Да я! Да мы! Как дам — пойдешь ко дну!..» Как размахнулся. Как дал… И прямо в конслагерь. (Так и сказал, через «с», словно их там консервировали.) Я сразу бегать стал. Как поймают — карцер мне и проучка по категории. Принял сполна три раза. Так добегался до строжайшего режиму Матхаузену, при котором есть одна дорога… — и он снова указал пальцем в землю. — Уже в угольной команде был. Совсем концы отдавал. Древесный уголь жгли, в мешки паковали. Один француз-шофер меня оттуда в мешке с углем и вывез. Мешок-то зашитый был. Никто понять не мог, как я не задохся…

— А дышал-то как?

Он заулыбался, словно печатью удостоверяя верность рассказанного:

— Да никак! Все думали помер. Сам думал — помер. Вынули — дышит… (это он про себя). Во Франции на фирме работал шофером. (Я так и не понял, на «ферме» или «в фирме». Они мне документы на настоящего француза справили.

— Ну а с языком-то как же было?

— Да никак. Чего надо говорил, чего надо понимали… Хороший народ французы. Не знаю, какая у них теперь пошла политическая трения (потер друг о друга указательные пальцы, словно попилил одним другой), но относились и к нам французы хорошо. Даже очень. Все кричали: «Иси Совет! Иси Русс!» Они мне «иси», я им «на небеси!» — и есть контакт: камрад — дружба.

Лицо у Мочалова обветренное, загорелое, с какими-то проплешинами в загаре, как от ожогов. Сам небольшой, щуплый, не то чтобы суетливый, а скорее шустрый. И совсем бесфокусный. Рассказывает про себя всё как есть, как было — и хорошее, и гадкое, не скрашивая ни того, ни другого. Он считается одним из лучших мотористов на острове. И вправду, моторы знает преотлично, отечественные и «загранки». А когда надо, то и с дизелями управляется:

— Международный опыт, — серьезно говорит он.

— А чего ж делал-то во Франции?

— Когда надо, МАКам помогали или кому еще там по партизанской линии. Не сидели без дела. Чуть что, опасность, нас или отправляли куда, или припрячут. Мне — так вольготно было, говорили, что я похож на француза, и опять же думают за тебя все — только исполняй. Американцы пришли (снова глаза его заискрились). Союзники! Взяли они меня. Студебеккер дали. Как-никак помогаю.

Там переговоры разные идут. Много нас набралось… Я баранку кручу день-ночь. Мнениев на это счет тоже много было. Армия-то чужая, а я служу! Наши одно шумят, те другое. А война идет. Как-никак союзники… А нас одели, поотьелись мы малость, поздоровели изрядно. Собрали в кучу и говорят: не гарантируем. Война— есть война. Но отправляем вас по настоянию Кремля домой в Россию. Ну, тут кто плакать от радости, кто смеяться, кто в затылке, кто в заду почесывать… Денег дали прилично и гуртом в Марсель. А в Марселе до погрузки на корабль три дня полного отпуску, без контролю, без надзору, без всякой привычности… — Мочалов сделал игривую паузу, понимая, что собеседник сейчас будет ждать рассказа о публичных домах этого знаменитого портового города. — Вышел я на площадь и тут в первый раз за всю жизнь почуял, что могу сейчас идти, куда мне хочется, и никто меня неволить не станет. Все кто куда разбрелись, как сонные, а я тут вот, где стоял, там и сел на край плитуара… Сижу. И даже морду по сторонам не ворочую… Дышу.

Глаза его засветилась озорным, не то запойным, не то мальчишеским блеском, будто он разом хлебнул чего-то родного, без чего вся его жизнь была бы лишена главного хмелящего аромата, без чего ему и жизнь не в жизнь, и пропади всё пропадом. Он дал мне возможность ощутить то, что некогда ощутил сам, подождал, проверил, понимаю ли я, о чем он мне только сейчас говорил, и лишь тогда продолжил, — а там уж и я пошел. Как и все… Три дня, три ночи!.. Только дым коромыслом завивался… Принял муку Марсель! Все, что знали — все отдали. Эти три дня… — он искал слов и не находил,

— … в ширину и раздолье! Вот и теперь иной раз вот-вот, вот-вот — скоро! — дам залп из всех главных калибров! А что дальше — и думать не хочу. Не желаю! Во, что такое Марсель! — Мочалов чуть передохнул и проговорил совсем буднично.

— Если, конечно, публичными домами интересуетесь, то могу рассказать, только все врать буду, оттого, что хоть и был, а ничего там не упомнил… В назначенный срок, кто мог, дошел до причалу, и пароходами в Россию. Через Среднеморье. Кого потопили, кто цел добрался. Русский — он, как рыба на нерест — мрет, а все к дому двигает. Не видал? Вот ты поставь на ее пути любой заслон-преграду, она в кровь разобьется, а проскочит, или к верху пузом, и по течению… Это тоже возможно. Я про рыбу, конечно… Причалили — Россия — Советский Союз! Ура-а! На что крепкие мужики, а и то плакали. Раз! И в лагерь фильтрационный!. Помяли, помяли и… Два! Кто рядовой, как я, — опять в пехтуру. Вперед! А кто званием побольше, тех в намордник и лагеря… Мне так — снова война. Вторым заходом Германию обтопывал. Бац! — госпиталь. Бац — убежал. Бац — фрицам крышку сделали… А тут подвезло с японцами. Кинули на Дальний Восток. Навострились. С ходу как дали им — один желтый пух летел по всей Маньчжурии! Войне конец — чего делать? Жену там взял из Хабаровского края. Дальневосточница. Давай покажу?..

Он завелся, не хотел отпускать. Затащил в свой дом и мигом послал за водкой…

На столе уже стояли два пол-литра и минеральная «Махачкала», а он всё приговаривал:

— Ты не смотри — это только начало. Дальше еще раздобудем. Это начало. Вот она, моя краля. Сидит Елизавета, не улыбается Яковлена. Рыбу не любит, икры не ест. Дальневосточница. Обычаев своих на меняет шестнадцатый год.

Жена Мочалова Елизавета к военным рассказам мужа относится со сдержанным юмором. Он говорит, а у нее глаза чуть посмеиваются, и как только Александр после первой стопки стал закусывать, напевно проговорила:

— Ой, мужики-мужики, как дитё малое. Смех-горе!

Она тихо смеется, щепоткой ладони прикрывая рот.

— Понапиваются, глаза вытаращат! Красные. Орут все разом, руками размахивают, все одно, все доказывают: «Я да я! Я да я!..» — Смех… Ты, Ляксандр, чем похваляться, лучше про валасипеду-то расскажи.

— А чо рассказывать-то? — Охотно включился Мочалов. — Купил сыну велосипед с моторчиком. Это еще до мотоцикла было. (Я знал, что у него теперь мотоцикл и видел эту машину под навесом в разобранном состоянии). Обмыл до такой степении, что чуть стоял на ногах. Но сноровка взяла верх — заправил, завел… Сел на нее и, не глядя на ночь, помчался по поселку.

— Словно бес, — добавила Лизавета.

И он рассказал, как дважды облетел весь поселок, чудом минуя столбы, скамейки, изгороди и уже возле самого дома, на голом песчаном пустыре с одиноким столбом «от электры», на полной скорости дался сначала об этот столб, а уж потом об землю… Полежал… Встал… Нашел изогнутый велосипед… Отыскал моторчик и понес их в дом.

Жена обмерла:

— Шура! Это кто ж тебя так больно бил?

Мочалов подошел к зеркалу, увидел, что вся его вывеска залита кровью, улыбнулся и сознался:

— Да это я все сам. От характера.

Все время, пока Мочалов рассказывал историю с велосипедом, Лизавета сидела у стола, скрестив руки на груди, не пила, не ела, поглядывала на него снисходительно.

Дом у Мочаловых не богатый. Икон нет. Здесь это редкость, а вообще-то остров славится старинными иконами. Хозяева хлебосольные, выставили на стол все, что было в запасе. Детей только двое — это по местному обычаю совсем мало.

— Больше хозяйка не схотела, — оправдывается Александр, намекая, что он, мол, не виноват.

Забежал в избу сынишка-четвероклассник. Сплошная конопушка. Голова длинная, забавная, глаза ласковые, грустные — мамкины.

— Сообразиловка — первый сорт! — Уже хвастает Мочалов. — Один недостаток — учиться не хочет. Удивляюсь терпению учителей. У меня, к примеру, нерва не та, я бы давно им головы поотрывал.

Пески острова наступают на поселение, языками проникают в улицы. Мочаловский дом первым принял на себя их суровый натиск. Забор местами по верхнюю доску засыпан большим барханом, покосился и вот-вот повалится в расчищенный двор.

Заговорив о песке, Мочалов-старший погрустнел, пообещал вскоре покинуть этот остров и начать новую жизнь. Упомянув новую жизнь, почему-то выругался. Елизавета посуровела, но не шелохнулась:

— Ну, чего, чего лаешься-то? Смотри, грамма больше не дам.

— А чего плохого? — удивляется Александр. — За слово извини, а если не пить, для чего тогда всё это? Работашь — света не видишь. День-ночь. А взял свое: я и хороший, и добрый, и богатый, и всё мне через меру.