Спешащие во тьму. Урд и другие безлюдья - Адам Нэвилл

Я не знал, чему верить, но часто ощущал за черным стеклом и опущенными жалюзи чье-то присутствие. Кто-то отслеживал каждое сообщение, каждый телефонный звонок и каждый открытый файл на наших экранах. Откуда еще они могли быть так хорошо осведомлены о нашей работе?

Руководители сидели этажом выше. Мы никогда не знали, что они там делают. Но их не возили на работу и домой в общественном транспорте, как крупный рогатый скот. Они приезжали и уезжали в черных машинах, которые парковались на подземном уровне. В течение рабочего дня они никогда не покидали представительский этаж. Их личный контакт с персоналом происходил лишь во время наших консультационных периодов.

Многие бывшие коллеги, чьи результаты работы в компании сочли неудовлетворительными и несовместимыми с ценностями бренда, в конечном итоге вызывались в стеклянные кабинки менеджеров среднего звена. После начала консультаций сотрудника отправили наверх, на представительский этаж, лишь один раз. Та встреча всегда была последней. После заключительного собеседования сотрудник возвращался в офис, сжимая в руках белый конверт, в сопровождении охраны, чтобы освободить свое рабочее место. На следующее утро в его кресле сидел уже новый работник, а самого уволенного никто больше не видел.

С руководителями встречались лишь получатели белых конвертов, но поскольку их отбытие из компании происходило под серьезным надзором, нам никогда не удавалось расспросить их ни про содержимое конверта, ни про то, кого или что они видели наверху. Общение сотрудников вне работы было запрещено. Те, кто каким-то образом заводили служебные романы, быстро получали белые конверты. Возможно, теперь они вместе голодают где-то, держась за руки.

Мы все жили в страхе перед белым конвертом.

Процесс, подталкивающий коллегу к получению белого конверта, был необратимым. Я проработал в офисе достаточно долго и понимал, что процесс консультаций нельзя сократить или даже замедлить, независимо от того, с какой отдачей работает человек. Более раннее начало работы и более позднее ее завершение не имели значения. Независимо от изменения в поведении, когда испытуемый приближался к офисному зданию, проходил по пешеходным дорожкам промышленной зоны, поднимался по бетонной лестнице или ехал на лифте, чтобы попасть в грязно-кремовое однообразие помещений компании, едва начинался консультационный период, белый конверт всегда попадал в его дрожащие руки. За пятнадцать лет моего нахождения за своим столом я наблюдал этот процесс двести тринадцать раз. Лишь один человек, с которым я оставил попытки заговорить задолго до моего собственного краха и который отвечал на мое безразличие взаимностью, пережил меня в компании.

В городе было очень сложно трудоустроиться. Нам посчастливилось иметь эту ужасную работу. О какой-то альтернативе было страшно даже подумать. Хоть мы и оставались профессионалами.

* * *

Ближе к концу – моему концу – я часто находил кровь в раковине в туалете для персонала. Один из моих безмолвных анонимных коллег наносил себе увечья.

Нередко от туалетной кабинки до раковины тянулся кровавый след. Я только один раз заглянул в кабинку и увидел, что эпицентр членовредительства не смыт. В унитазе, в окружении кусков окровавленной туалетной бумаги, плавали завитки черных волос и желтое желеобразное вещество. Человек, наносящий себе увечья, хотел, чтобы оставленный им беспорядок обнаружили. Хотел, чтобы следующий посетитель санузла увидел физическое проявление его боли. Такое было не редкостью. Подобно животным в клетках, доведенным до неврозов однообразием и неволей, мы часто пачкали стены служебного туалета своим биоматериалом.

Я не раз задавался вопросом, не пожертвовал ли еще кто-либо фунтом собственной плоти в виде иронического подношения этой безмолвной стерильности, гудению ламп, щелканью пальцев по клавиатуре, черствому, непостижимому и беспринципному исполнительному директору и той почти бессмысленной работе, которой мы занимались за своими столами. Много лет назад одна женщина даже вырвала себе канцелярским ножом глаз. Самого инцидента я не видел, но в течение нескольких часов люди перешептывались о том, как вскоре после случившегося охранники увели ее и, кричащую, утащили вниз по лестнице. Крики продолжились снаружи здания, а затем наступила тишина.

Иногда, когда работа становилась невыносимой, мне хотелось вскрыть себе горло над раковиной в туалете и, не наклоняясь, радостно залить кровью фарфор. Хотелось, чтобы о моей мученической жертве не забывали хотя бы несколько дней. А еще хотелось наказать себя за неспособность выйти из ситуации или изменить обстоятельства.

Примерно за четыре недели до конца, поразмышляв о саморазрушающем туалетном поведении загадочного коллеги, я вернулся к своему столу и увидел в почтовом ящике новое письмо. Послание, которое впоследствии изменило не только мою жизнь, но и мир, который я знал. Сообщение от руководства среднего звена, доставленное службой внутренних коммуникаций, было озаглавлено: КОНСУЛЬТАЦИОННЫЙ ПЕРИОД.

Я ждал белого конверта, но это не помешало ошеломленному недоверию и холодному ужасу парализовать меня. Однако к концу дня шок постепенно превратился в тяжелое, утомительное, хотя и удивительно теплое ощущение, порожденное чем-то глубоко укоренившимся, диким и безрассудным. Возможно, это было принятие или признание. Или моя реакция на что-то, сигнализирующее о конце опасений, которые преследовали меня все время работы редактором в этой компании. Возможно, уведомление также означало глубокую психологическую трещину, которая в дальнейшем сделала меня непоправимо сломленным и неуверенным в своих мыслях и действиях. Я до сих пор не знаю.

Сообщения, которые в течение предыдущего месяца посылали мне мои авторы, скорее всего, ускорили мою кончину. Работа всегда сопровождалась проблемами, но никогда столь масштабными, как в тот последний месяц. Я уже не мог придумать, как пережить череду неудач, вызванных длительным упадком в рамках моих издательских обязанностей.

Тот день был настолько травмирующим, что я намеренно подавлял любые мысли о мрачном будущем. Позволял себе думать только о свете, который прятал дома. Тогда, в самые темные часы, единственным утешением был свет. Мой Реликварий Света. И в тот вечер я понял, что должен еще раз открыть этот простой деревянный ящик, чтобы посмотреть на, возможно, последний оставшийся на Земле уголек небесного света.

* * *

Работая в одиночку, каждый редактор компании выпускал не менее ста книг в год. Компания сохраняла за собой все права на работы авторов и выплачивала вполне выгодные семипроцентные роялти. Но поскольку все наши книги продавались по десять пенсов, а продавец удерживал шестьдесят процентов от каждой продажи и поскольку почти все наши книги все равно оказывались на пиратских сайтах, мне становилось все труднее удерживать авторов в своей литературной базе.

За две недели до начала моего консультационного периода мне сообщили, что мой лучший писатель, автор детективов, покончил с собой. Он писал роман каждые одиннадцать дней, и за последние десять лет моей службы его книги