Мораль святого Игнатия - Ольга Михайлова

— Мне лично соседка моей бабули показывала зубочистку с вензелем Людовика XIV, размером с добрую лотарингскую морковь, — Мишель раздвинул ладони на полфута, — а брат нашего конюха всем демонстрирует плащ, который забыл Карл IX перед битвой при Павии, а оттого и промок, обчихался и вдрызг проиграл её. Стоило мне поправить его, что битву при Павии проиграл Франциск I, как мне было заявлено, что я щенок, у меня молоко на губах не обсохло и что я могу знать о тех славных временах? А в Дижоне Рэнэ Моно, торговец специями, показывает всем старый ночной горшок, весь ржавый и покорёженный, которым пользовался-де сам чудовищный Робеспьер, притом, что на боку его действительно выгравированы инициалы «МR». Но они, при здравом размышлении, куда больше подходят его бабке — Мари Робер или её дочке Моник, или его деду по отцу — Ронсену Моно. А скорее всего — этот антиквариат принадлежал в детстве самому Рэнэ, забытый после на три десятилетия в сыром подвале он, видимо, и приобрёл соответствующий налёт историчности и древности…

Их поддержал и д'Этранж.

— Мы с отцом в прошлом году были в Англии, в домике Шекспира. Нам показывали его вещи: старинное ружье, с которым он по ночам ходил на охоту за ланями в поместье сэра Томаса Люси, его табакерку, шпагу, с которою поэт играл роль Гамлета, фонарь из склепа Ромео, и целый запас ветвей с того шелковичного дерева, которое было посажено поэтом. Это дерево произрастило, должно быть, целый лес, но так всегда бывает с вещами, принадлежавшими великим. Целого стада гусей не достанет на то одно перо, которым Наполеон писал в Фонтенбло отречение от престола и, по крайней мере, четверо из хозяев этого пера считают своё — настоящим пером Наполеона. Палка же Вольтера, если судить по числу счастливцев, имеющих её у себя, была, по крайней мере, в сто туазов длиной. Есть и несколько экземпляров того кинжала, которым Равальяк заколол Генриха IV…

— Да, Франция — кладезь антикварных безделушек и напряжённой памяти, фиксирующей всё ради того, чтобы сосед удавился с зависти, — заявил Дюпон. — Заведу себе ресторан — обязательно заимею там ёршик для прочистки ушей самого Брийя-Саварена и череп Вольтера…

— Как бы не так, — разочаровал его Дофин, — ничего у тебе не получится. После смерти Вольтера из тела его были извлечены внутренности, а мозг запихнули в банку со спиртом. Он умер, отказавшись от покаяния, и его не могли похоронить по-христиански, и племянник Вольтера, аббат Миньо, я сам читал об этом, посадил мертвого дядюшку в халате и ночном колпаке в карету, чтобы Вольтер казался просто уснувшим, ночью тайно вывез его из Парижа и через двенадцать часов привёз в Шампань, где ему не без труда удалось склонить священника деревеньки Ромильи дать приют покойнику в склепе бывшего аббатства. В 1791 г. прах Вольтера был перенесен в Пантеон. Но потом, одной майской ночью 1814 года, сторонники Бурбонов — особо упоминали Пюиморена, — достали труп Вольтера из гроба и выбросили на свалку, залив останки гашёной известью. Эти останки не найдены, как не найден ни мозг, ни череп Вольтера. Так что, не видать тебе его, лучше обзаведись его табакеркой, правда, история умалчивает, нюхал ли он табак, ну, или там, пряжкой от туфли, любая бабушкина рухлядь сойдет, или, скажем, тростью…

— А я слышал, — зевнул Потье, — что маркиз де Вилье, устроивший в замке Ферне вольтеровский музей, сохранил сердце Вольтера. Недавно оно было передано в дар стране и помещено в цоколе гипсовой статуи Вольтера работы Гудона, хранящейся в помещении Национальной библиотеки. Похоже, его на куски всего растащили…

— Постойте… Но я же видел в церкви святой Женевьевы, то бишь, в Пантеоне, его надгробие, — вмешался Котёнок.

— Ты все путаешь, Эмиль, — отмахнулся Дофин, — в дни революции Первый Конвент решил упокоить в Пантеоне «первого из великих сынов Франции гражданина Мирабо», потом было решено хоронить там всех великих людей. После туда перенесли прах Вольтера. Но в 1793 году якобинцы постановили «вынести из Пантеона дворянина Мирабо» и «отец Французской Революции» был заменен «доктором Маратом», но когда якобинцы были сброшены термидорианцами, Марата из Пантеона тоже выкинули. Потом Наполеон хоронил там своих маршалов. После Реставрации Вольтера убрали в крипт под перистилем, вот тогда-то, говорят, Пюиморен с компанией и выкинули его труп и труп Руссо, но надгробие осталось. После 1830 года на барельефах снова появились Мирабо, Мальзерб, Фенелон, Бертоле, Лаплас, Лафайет, Вольтер… Появился и Наполеон, но не император — а просто генерал Бонапарт, словно был знаменитым военачальником и не более того. Появился и памятник Пьеру Корнелю. Но памятник и труп — вещи разные.

— Ну, тут запутаться и немудрено…

— А мне говорил наш священник в Этрабонне, отец Клод, — заметил Дамьен, — что покойник за десять-пятнадцать лет просто «уходит в землю», превращается, по Писанию, в прах, остается только скелет. Так если Вольтер умер в 1778, то к 1791-ому как раз, стало быть, тринадцать лет прошло… И этот скелет, бессердечный и безмозглый, выкопали и перенесли в Пантеон? А после — на свалку? Метаморфозы… Но глумиться над скелетом, ты это понимаешь, Дюпон?

Мишель полагал, что эта казнь несколько запоздала.

— Он, конечно, негодяй. Что он сделал с Жанной д'Арк? Англичане могут оправдаться в казни национальной героини Франции ожесточением оскорбленной гордости, но чем извинить низкую неблагодарность француза? Нет ничего трогательнее Орлеанской героини, Спасительницы страны, и что же сделал Вольтер? Просто нагадил на пепелище мученического костра… Это — поругание… Пожалуй, он заслужил то, что с ним случилось после смерти, но я сам бы не стал… Для него довольно и ада. Он ведь в аду? Я слышал, что аббат Готье при первой вести о серьезной болезни Вольтера хотел исповедать его и уговорить отречься от всех заблуждений, но, хотя ему и удалось склонить Вольтера к чему-то вроде примирительного заявления, больной схитрил, и, едва поправившись, взял свое заявление назад, когда же новый приступ недуга свёл его в могилу, вместо генерального покаяния осталось всего два-три слова, что-то вроде: «Je meurs en adorant Dieu, en aimant mes amis, en ne haissant pas mes ennemis, en detestant la superstition»… Хорошенькое покаяние, ничего не скажешь… А раз он в аду, зачем беспокоиться на земле?

— А я почему-то понимаю Пюиморена… — Филипп был задумчив.

— И я понимаю, — отозвался Эмиль, — это не месть, но возмездие, дело не человеческое, но Божье. Пюиморен ведь уничтожал не живого человека, но символ мерзости. Не надо быть милосерднее Иезекииля! В шестой главе Бог устами пророка говорит: «Я наведу на вас меч, и жертвенники ваши будут опустошены, и рассыплю кости ваши вокруг жертвенников ваших…». А почему? — как истый талмудист вопросил Котёнок, подняв вверх указательный палец, — по сказанному, «ибо осталось беззаконие их на костях их».