Два года на палубе - Ричард Дана

Том Дэвис умел читать, писать и знал все четыре действия арифметики. Он бывал в Соединенных Штатах и недурно говорил по-английски. Он был образован не хуже, чем три четверти обретающихся в Калифорнии янки, а что касается манер и принципов поведения, то он намного превосходил их. Он схватывал все с такой легкостью, что его нетрудно было бы обучить навигации и основам многих наук. Зато старина мистер Бингем говорил по-английски очень плохо и не умел ни читать, ни писать, однако это был добрейший человек на всем свете. Ему перевалило за пятьдесят, и у него не хватало двух передних зубов, некогда выбитых его же родителями в знак траура после смерти великого сандвичева короля Камехамехи. Мы всегда говорили ему, будто он лишился зубов, когда поедал капитана Кука. Только это могло рассердить его. Он приходил в сильное возбуждение и отвечал: «Аоле! (Нет!) Не ел капитан Кук. Я пиканини, маленький, такой вот! Отец видел, я не видел».

Мистер Бингэм был у них вроде патриарха, и к нему относились с величайшим почтением, хотя он и не имел того образования и той энергии, кои отличали мистера Маннини. Я часами разговаривал со стариком о Камехамехе — Карле Великом Сандвичевых островов; его сыне и наследнике Рихо-Рихо, который умер в Англии, а тело его было доставлено на Оаху фрегатом «Блонд» под командой лорда Байрона и чьи похороны мистер Бингэм прекрасно помнил. Мы также беседовали про обычаи времен его детства и о переменах, произведенных миссионерами. Он никогда не хотел признать, что у них ели людей, да и в самом деле обвинить столь разумных и цивилизованных людей в таком варварстве значило бы нанести им тяжкое оскорбление. И в самом деле, пожалуй, ни один народ на земле, известный истории, не сумел за столь короткое время уйти так далеко вперед, вырвавшись из состояния варварства. Я мог бы доверить не только все свое состояние, но и саму жизнь любому из них, а уж если бы мне понадобилась какая помощь, если бы мне пришлось просить кого-либо о самопожертвовании, я, несомненно, обратился бы к сандвичанам Ведь наши янки в подобных случаях сначала долго соображают, какая им будет от этого выгода. Обычаи канаков и их манера обращения друг с другом обнаруживают их душевную простоту и первозданную щедрость, которые воистину поразительны и являются живым упреком всем европейцам. Что есть у одного, принадлежит всем. Они делятся деньгами, едой и одеждой, вплоть до последней щепотки табака. Однажды я слышал, как мистер Бингэм ответил с величайшим негодованием купцу-янки, который хотел убедить его, что денежки лучше попридержать для себя: «Нет! У нас не так. Одному деньги — всем деньги. А ты — один получил, сундук запер. Нехорошо! Все канака, как один!» Они придерживаются этого принципа настолько твердо, что никто из них не начнет есть, не предложив прежде пищу всем окружающим. Я видел, как сандвичанин разделил сухарь, по праву принадлежавший только ему, на пять частей, хотя сухарь составлял весь его скудный рацион из-за нехватки в то время съестных припасов на побережье.

Больше других нравился мне Надежда, которого любили и матросы, и помощники капитана, и вообще все, кто знал его. Это был смышленый и добрый парень. Я ни разу не видел, чтобы он рассердился, хотя белые нередко дурно обходились с ним, особенно это относится к грубым помощникам с разных судов. Он отличался неизменной вежливостью, был очень услужлив и всегда помнил добро. Однажды мне пришлось ухаживать за ним, когда он болел; я даже таскал для него с судна лекарства, в то время как ни капитан, ни его помощники не пожелали даже слышать о нем, и он не забыл мне этого. У каждого канаки есть свой особенный друг — aikane, ради которого он готов пойти на все, даже на величайшие жертвы. Вот таким другом Надежда избрал меня. Полагаю, не существовало на свете такого, чего он не отдал бы мне. А я был его товарищем среди американцев и учил буквам и цифрам. Он очень интересовался Бостоном (как у них принято называть Соединенные Штаты), задавал множество вопросов о домах, людях и прочем и всегда просил объяснить смысл картинок, попадавшихся в книгах. Вообще канаки способны схватывать все на лету, и многое из того, что казалось мне совершенно недоступным для их понимания, они осваивали в одно мгновение. Однако железные дороги и пароходы, изображенные в некоторых из бывших у меня газет, вызывали величайшие трудности. Назначение шпал, рельсов, устройство вагонов они понимали без особого труда, однако сам принцип движения, проистекающего от действия пара, им никак не давался. Однажды для наглядности объяснения я даже прибегнул к помощи кастрюль на камбузе, но неудачно — скорее в этом было виновато мое собственное невежество, чем непонятливость учеников. Такие же трудности возникли и с пароходами, и здесь я ограничился только сведениями о скорости этих последних, ибо мог восполнить недостаточность знаний лишь пересказом фактов. В этом меня поддержал Том, который побывал в Нантакете и видел там пароходик, ходивший в Нью-Бредфорд. Мне было всегда странно слушать рассказы Тома об Америке, ведь бедняга, дважды обойдя Горн, так ничего и не увидел, кроме Нантакета.

Карта мира, которую я как-то показал им, завладела их вниманием на много часов. Те, кто умел читать, выискивали разные точки на карте и спрашивали о расстояниях между ними. Помню, как меня позабавил вопрос, заданный Надеждой. Указав на большие белые пятна около полюсов, которыми обозначают то, что еще не исследовано, он спросил: «Пау?» («Конец? Ничего нет?»)

Способ наименования улиц и нумерации домов был им вполне понятен. Все они очень хотели побывать в Америке, но боялись идти вокруг Горна, так как сильно страдают от холода и наслышались страшных рассказов от тех, кому пришлось испытать это.

Они часто курят, хотя и понемногу зараз, и пользуются трубками с очень большими чубуками и короткими мундштуками, а то и вовсе без них. Раскурив трубку, они глубоко затягиваются, набирают как можно больше дыма в легкие и, раздувая щеки, медленно выпускают его через рот и ноздри. Затем трубку передают соседу, так что одной порцией табака могут наслаждаться с полдюжины курильщиков. Сандвичане никогда не делают коротких и быстрых затяжек, как европейцы; одной «затяжки Оаху», как называют такой способ курения моряки, хватает обычно на час-два, пока кто-нибудь еще не зажжет трубку, и тогда она опять идет по кругу. На калифорнийском берегу у каждого канаки всегда при себе трубка, кремень, огниво, трут, небольшой запас табака и матросский нож. Спички в то время еще не вошли в употребление, и, я думаю, их не было ни на одном калифорнийском судне.

Но что поражает в канаках больше всего, так это их манера петь. Они низко и гортанно выводят монотонную мелодию, причем губы и язык остаются почти неподвижными, и звуки, по всей видимости, модулируются только в гортани. Мотив весьма односложен, а слова песни, насколько я мог судить, чистая импровизация. Обычно поется о людях и предметах, которые вокруг них; канаки прибегают к такой манере пения, если не хотят, чтобы их поняли чужие. Это им удается очень хорошо, ибо, даже обратившись весь в слух, я не мог разобрать при этом ни единого слова. Я часто слушал, как мистер Маннини, который считался у них самым знаменитым импровизатором, тянул песню по целому часу, когда ему случалось работать среди англичан и американцев. По возгласам и смеху сандвичан, работавших поодаль, было очевидно, что он распевал про тех, кто находился рядом с ним. Канаки — большие насмешники и превосходные мимы. Часто они обнаруживали в нас и тут же воспроизводили такие особенности поведения, о которых мы даже не подозревали сами.