Герои, почитание героев и героическое в истории - Томас Карлейль

Нокс, как это ни странно после всего того, что мы говорили о нем, не прочь был иногда и пошутить. Эта черта в нем мне очень нравится. Он действительно умел подметить все смешное, благодаря чему и его «История»115, книга, написанная с суровою серьезностью, проникнута любопытным оживлением. Вот два прелата входят в кафедральный собор в Глазго. Они ведут меж собою оживленный спор о старшинстве. Они быстро шагают вперед, толкают друг друга, дергают за стихарь и под конец начинают размахивать своими посохами, как дубинами. Подобная сцена представляет для Нокса многознаменательное зрелище во всех отношениях. Не одно только издевательство, презрение, горечь слышите вы из уст его, хотя, правда, всего этого сыплется вдоволь. Но вы видите также, как по его серьезному лицу пробегает истинный, любящий, озаряющий смех; смех негромкий, – вы сказали бы, что он смеется больше всего своими глазами. У Нокса было прямое братское сердце; в нем всякий, знатный и незнатный, находит себе брата, и он искренен в своих симпатиях к обоим. В старом эдинбургском доме у него была также и бочка из Бордо. Веселый, общительный человек, он окружал себя людьми, которые любили его!

Жестоко ошибается тот, кто видит в Ноксе угрюмого, раздражительного, крикливого фанатика. Совсем неверно. Нокс был одним из солиднейших людей. Практичный, терпеливый, он умел примирять горячие надежды с осторожностью. Человек чрезвычайно проницательный, наблюдательный, он спокойно разбирался во всем. Действительно, он обладал почти всеми особенностями, типичными для современного шотландца: склонностью к некоторого рода сардоническому молчанию, внутренней глубиною, сердцем более мужественным, чем ему самому представлялось. Он обладал способностью ладить со всем тем, что не задевает его за живое: «Подобные вещи, – что они такое?» Но о том, что задевает его за живое, будет он говорить, и говорить так, что весь мир станет его слушать: тем энергичнее, чем дольше приходилось ему молчать.

Наш шотландский пророк вовсе не кажется мне ненавистным человеком. Ему выпала на долю тяжелая борьба. Он боролся с Папами и верховными властями. Он терпел поражения, напрягался, вел неустанную борьбу в течение всей жизни. Он работал веслами как галерный раб, скитался в изгнании. Да, это была поистине тяжелая борьба; но он выдержал ее. «Надеетесь ли вы?» – спросили его в последнюю минуту жизни, когда он не мог уже говорить. Он поднял палец, «указал вверх своим пальцем»; так и скончался. Честь и хвала ему! Его труд никогда не умрет. «Буква» в его труде умрет, как умирает всякое произведение рук человеческих, но дух не умрет никогда.

Еще одно слово относительно этой «буквы» в труде Нокса. Он хотел поставить священника выше короля – вот в чем, говорят, заключается его вина, которая не может быть ему прощена. Другими словами, он стремился создать в Шотландии теократическое правительство. Такова в действительности сущность всех его прегрешений, его главный грех. Что можно сказать в оправдание его? Совершенно верно, Нокс сознательно или бессознательно хотел, в сущности, теократии, правления, освященного Богом. Он хотел, чтобы короли, первые министры и всякого рода лица, власть имущие, поступали в общественных и частных делах согласно Евангелию Христа и признавали его за закон, стоящий выше всех других законов. Он надеялся, что такой порядок вещей осуществится когда-нибудь на деле и что молитва «Да приидет Царствие Твое» не будет более пустым звуком.

Он был глубоко огорчен, когда увидел, как жадные светские бароны загребали своими презренными руками имущество, принадлежащее Церкви. И когда он упрекал их, говоря, что это не мирское, а духовное имущество и что оно должно быть обращено на действительные церковные нужды, на образование, школы, религиозные потребности, то регент Меррей ответил ему, пожимая плечами: «Все это благочестивые фантазии!» Таков идеал Нокса относительно справедливого и истинного, и он ревностно стремился осуществить его. Если мы находим этот идеал слишком узким и неправильным, то мы должны радоваться, что он не осуществил его, идеал этот остался неосуществленным, несмотря на разные попытки в течение двух веков, и остается до сих пор «благочестивой фантазией».

Но каким образом мы можем осуждать его за стремление осуществить свой идеал? Теократия, правление, освященное Богом, – это именно и есть то дело, за которое следует бороться. Все пророки, ревностные священники имели в виду эту же самую цель. Гильдебранд116 желал теократии; Кромвель желал ее и боролся за нее; Магомет достиг ее. Но мало того, разве не ее именно желают и должны, в сущности, желать все ревностные люди, называются ли они священниками, пророками или как-либо иначе? Царство справедливости и истины, или Закон Божий среди людей, – вот в чем состоит небесный идеал (прекрасно называвшийся во времена Нокса и вообще во все времена откровением «воли Божией»). Всякий реформатор всегда будет настаивать на все большем и большем приближении к нему. Все истинные реформаторы, как я сказал, по своей природе – священники и борются за осуществление теократии.

В какой мере подобные идеалы могут быть осуществлены на деле и когда должен наступить конец нашему терпению, ввиду долгого их неосуществления, – это стоит всегда под вопросом. Я думаю, что мы можем сказать вполне свободно: пусть эти идеалы осуществляются сами собой, насколько они могут преуспеть в том. Если они составляют истинную веру людей, то все люди, долго не видя их осуществленными, неизбежно будут испытывать в большей или меньшей мере нетерпение. А что касается регентов Мерреев, пожимающих плечами и отвечающих словами: «Благочестивые фантазии!», то в них недостатка никогда не будет. Мы же со своей стороны воздадим хвалу герою-священнику, который делает все зависящее от него, чтобы осуществить эти идеалы, проводит свою жизнь в благородном труде, борется среди противоречий, терпит злословие, чтобы осуществить Царство Божие на земле. Ведь земля не станет от этого уж слишком божественной!

Беседа пятая Герой как писатель. Джонсон. Руссо. Бернс

Герои как боги, пророки, пастыри – все это формы героизма, принадлежащие древним векам, существовавшие в отдаленнейшие времена. Некоторые из них давно уже с тех пор стали невозможными и никогда более не появятся вновь в нашем мире. Герой как писатель – категория героизма, о которой мы намерены говорить сегодня. Напротив, эта категория является всецело продуктом новых веков, и до тех пор, пока будет существовать удивительное искусство письма или скорописи, называемое нами печатанием, можно думать, будет существовать и он как одна из главных форм героизма во все грядущие века. Герой-писатель с разных точек зрения представляет весьма своеобразное явление.

Он – новый человек, говорю я. Он существует едва ли более одного столетия. Никогда прежде не было подобной фигуры. Не было того, чтобы великая душа жила изолированно столь необычным образом, стремясь передать вдохновение, наполняющее ее, в печатных книгах, найти себе место, обрести средства существования в зависимости от того, сколько люди пожелают дать ей за работу. Немало разных предметов выносилось раньше на рынок, где они продавались и покупались по ценам, которые устанавливались сами собой. Но никогда еще не было ничего подобного, в столь оголенной форме, вдохновенной мудростью героической души. Этот человек, со своими авторскими правами и авторским бесправием, на грязном чердаке, в покрытом плесенью платье, человек, управляющий после смерти из своей могилы целыми нациями и поколениями, безразлично, хотели или не хотели они дать ему кусок хлеба при жизни, – представляет поистине необычайное зрелище! Трудно указать более поразительную по своей неожиданности форму героизма.

Увы, уже с древних времен герою приходится втискивать себя в разные странные формы: люди никогда не знают хорошо, что делать с ним, так чужд бывает им его внешний вид! Нам кажется абсурдом, что люди в своем грубом восхищении принимали некоего мудрого и великого Одина за бога и поклонялись ему как таковому; некоего мудрого и великого Магомета за боговдохновенного человека и с религиозным рвением следуют его учению вот уже в продолжение двенадцати столетий. Так, но, быть может, настанет иное время. Людям будет казаться еще более абсурдным, что к мудрому и великому Джонсону, Бернсу, Руссо их современники относились, как я не знаю к каким бездельникам, существовавшим в мире лишь для того, чтобы забавлять праздность. Они были награждены ничтожными аплодисментами и несколькими выброшенными монетами, чтоб только они могли жить! А между тем так как духовное всегда определяет собою материальное, то именно такого писателя-героя мы должны считать самой важной личностью среди наших современников. Он, каков бы он ни был, есть душа всего. То, чему он поучает, весь мир станет делать и осуществлять. Обращение мира с ним служит самым многознаменательным показанием общего настроения мира. Всматриваясь внимательно в его жизнь, мы можем проникнуть настолько глубоко, насколько это возможно для нас при беглом обзоре, в жизнь и тех своеобразных столетий, которые породили его и в которых мы сами живем и трудимся.