Человек, который хотел понять все - Бенилов Евгений

с безмятежным спокойствием записывала свои вопросы в Журнал, ставила вместо ответов прочерки, а потом подходила и впивалась длинными наманикюренными ногтями ему в шею. Духами она не пользовалась, и в такие моменты Францу казалось, что он чувствует слабый запах разгоряченной самки.

Он медленно, в три приема встал, подковылял к умывальнику, открутил кран и, заранее зажмурившись, сунул кисти рук под холодную воду. (Пианист взял последний аккорд Турецкого Марша и передал эстафету скрипачу с оркестром. Раздались первые звуки «Интродукции» Сен-Санса.) Боль пронизала Франца от кончиков пальцев – сквозь разбитые в кровь костяшки – до запястий. Продержав руки под холодной водой примерно полторы минуты, он вернулся обратно на лежанку.

На первом допросе, прошедшем на удивление мирно, Франц еще раз рассказал свою версию; следователи интересовались деталями, делали вполне разумные замечания, указывали на натяжки в объяснениях. Франц защищался, напирая на то, что ни одна из версий не объясняет всех фактов в этой странной истории, а посему его слова должны считаться правдивыми согласно презумпции невиновности. При упоминании последней он увидел на лицах следователей искреннее непонимание: что это такое? Франц пустился в объяснения, однако почувствовал, что до них не доходит; «Зачем это?» – перебила его Женщина. «Чтобы трактовать случаи, в которых обвинение не может доказать вины подсудимого, а защита – его невиновности», – пояснил Франц. «Что за чушь! – вмешался Мужчина. – Такие случаи нужно просто отсылать на доследование. Пусть следствие как положено свою работу выполнит: если виноват – накажите, невиновен – верните на общий режим. А то что это такое? – он даже покраснел от очевидной несправедливости. – Если следователь свое дело знает, он доказательства всегда найдет!»

Второй допрос проводил один Мужчина – и сходу стал требовать, чтобы Франц «перестал дурака валять и признавался, как оно на самом деле было». «Врешь, сволочь! – орал Следователь. – Весь Поток и охрану положил, а теперь на 24-го сваливаешь?» – он схватил левой рукой Франца за грудки, а правой развернулся для оплеухи. Не раздумывая, Франц подставил под удар руку, а потом оттолкнул тщедушного Следователя, да так сильно, что тот отлетел метра на два, споткнулся и повалился навзничь. Несколько секунд Мужчина лежал на полу, сохраняя на крысиной физиономии удивленное выражение, потом встал, пошарил, не отводя глаз от Франца, ладонью по столу и нажал какую-то кнопку. В отдалении тренькнул звонок, в комнату вошли два охранника. «Объясните ему, как нужно себя вести», – с улыбкой приказал Мужчина.

И пошло-поехало. Приводя Франца утром на допрос, охранники сразу же усаживали его в специальное кресло и намертво закрепляли конечности ремнями с застежками. Это, впрочем, не означало, что его тут же начнут пытать: случалось, следователи не прикасались к нему по два-три дня кряду – а иногда терзали каждый божий день в течение недели (допросы проходили без выходных). «Расписание» пыток, таким образом, оставалось неясным, а вот в структуре задаваемых вопросов Франц разобрался довольно быстро. Сначала следователи требовали, чтобы он отказался от своей версии событий целиком и признался в убийстве двадцати трех заключенных, Наставника и обоих охранников. Допрос примерно на третий обвинение снизилось до убийства двадцати пяти человек; а Наставника – «следствие нашло возможным согласиться с вашей трактовкой событий» – убил 24-й. Франц продолжал все отрицать, и на седьмом допросе Мужчина выдвинул версию, согласно которой 24-й и Франц, вступив в преступный сговор, уничтожили всех остальных. Таким образом, на Франца приходилась лишь половина всех злодеяний – а 24-й покончил с собой от угрызений совести. Версия номер три стоила Францу двух дней побоев; после чего следователи снизили ставки до убийства четверых урок и Наставника (остальных заключенных и охрану уложил вроде как 24-й). К тому времени Франц уже понял, что обвинения идут по нисходящей и, надеясь, что они сойдут на нет, стойко держался на своем. И действительно, следующим вариантом было обвинение в убийстве лишь четырех человек: Чирея, Моджахеда, Алкаша и 24-го (два допроса); а потом всего двоих – Наставника и 24-го. На этой версии следователи настаивали особенно долго (на Франце к тому времени не осталось живого места); и каково же было его разочарование, когда они вдруг вернулись к предыдущему обвинению в четырех убийствах. Худшие его догадки подтвердились еще через семь допросов – когда следователи опять начали толковать о пяти убийствах, и стало ясно, что они идут по тем же самым версиям, но в обратном порядке.

Сегодняшний допрос, как и два предыдущих, был посвящен разработке самой первой версии, согласно которой Франц истребил все население этажа поголовно. Что будет после этого? Скорее всего, обвинения опять пойдут по нисходящей... а потом обратно по восходящей... и так далее – пока он не подохнет во второй раз.

(Оливия. Ну, что ты на это скажешь, Мальволио?)

И кaк только Францу удалось вытерпеть пытки так долго?! Ему, неженке, за всю свою предыдущую жизнь не испытавшему и миллионной доли теперешних мучений – не знавшему ни физической боли, ни насилия, ни даже серьезных болезней! Неужели краткий курс бесчеловечности, пройденный им на Втором Ярусе, настолько облегчил адаптацию?

(Мальволио. Одно мне удивительно, Ваша Светлость, что вы так восторгаетесь этим безмозглым негодяем...)

«А может, сказать им то, что они хотят услышать?» – подумал Франц.

И тут же сам себе ответил: «Не может».

Все было однозначно: как он прочитал в соответствующем томе Устава, наказание за одно убийство варьировалось от двух до десяти лет штрафных работ в особо вредных химических цехах. Так что даже если он сумеет свести обвинение к минимальной версии (убийство 24-го и Алкаша), приговор будет не менее четырех лет. Впрочем, в какой версии признаваться – минимальной или максимальной – роли не играло, ибо продержаться в живых на особо вредных химических более одного года было невозможно. (Один раз их камеру по ошибке послали в такой химцех, и Франц видел тамошних доходяг – харкающих кровью и покрытых гноящимися язвами.) Кстати сказать, инстинкт самосохранения у него почти атрофировался, и смерти, как таковой, он не боялся – хотя бы потому, что пережил ее один раз. При выборе решения он принимал во внимание лишь физическое страдание, а не смерть, – так что сравнительно быстрая гибель от пыток казалась предпочтительней. Некоторое время Франц даже подумывал, а не прекратить ли все одним махом – напасть, например, на вооруженного охранника, но в конце концов решил предоставить события их естественному ходу.

Имелась еще одна причина, делавшая признание своей несуществующей вины