Сам - Николай Воронов

Приблизились к пиону — он растворил лепестки. По скобам забрались внутрь чашечки, где в центре, на площадке, стоял телескоп. Чашечка поползла вверх. На всякий случай Курнопай сомкнул ладонь на кромке лепестка. Стена горы скрывала небосклон напротив океана. И нужно было возвыситься над ней.

И вот уж небосклон поверх горы. Над серединой сиятельно летящий Орион. Напомнил он Курнопаю змея, из кальки и тоненьких бамбучин, запущенного в далечень.

Фэйхоа навела телескоп на Бетельгейзе, кивнула, чтоб глядел. Красная звезда вроде спокойно мерцала. Когда Курнопай приложился к окуляру, впору было отпрянуть. Не то что в глаз, ну прямо в мозг полыхнуло бушующим светом. Теперь Бетельгейзе виделась не просто красной — в громадный кристалл рубина врывался из космоса луч; преломляясь, он выбрасывался алыми, синими, зелеными всполохами.

Впечатления от звезды как от огненной массы у Курнопая не было. Наверно, Бетельгейзе кристаллически световое явление. Чтобы закрепить предположение, он долго всматривался. Ничто не возникало, родственное термитному веществу, когда оно, воспламенив танк, горит вместе со сталью. Не возникало сходство и с железом, кипящим в электрической печи, и с магмой вулкана: кристалл и выбросы световых лопастей.

И Курнопай сказал Фэйхоа, что нигде не читал о звезде, которую в кристалл превратило пространство, только в его ядре огненное вещество, порождающее могучие всплески света.

Как он удивился тому, что любил Фэйхоа, не зная ее, так и она поражалась неожиданным поворотам его разума, не предполагаемым в том человеке, которого любила. Любила она подростка дня посвящения, как бы излучившего тогда громадную биомолнию, и невозможно стало не влечься к нему, не преломлять эту силу в световые всполохи нежности, в годы ожидания, в надежды, согревающие душу и красоту.

Слова Курнопая о кристалличности звезды Бетельгейзе отозвались в сердце всполохом света.

Фэйхоа сказала об этом Курнопаю. Он улыбнулся. Любовь и свобода расковывают рассудок. Скорее — воображенье, возразила она, и навела телескоп на темную туманность Конская Голова, которую все в училище термитников называли «Лошадиной Головой», как называл главсерж.

Головы, чьей бы то ни было, он не углядел. Усилием выдумки прорисовался ему кальмар: тело серой бомбой, черные щупальцы, серебристый стабилизатор хвоста. За кем-то кальмар гнался — завихривалось пространство. Осуждая себя за оригинальничание, дал туманности имя Летящий Кальмар. Сквозь аэрозольность туманности пробивалось сияние звезд. Другая туманность Ориона, как непальский опал, забранный в платину, сияла радужно. И подумалось Курнопаю, что, наверно, этот галактический мир когда-то покинул САМ, чтобы дожить до теперешней отрешенности.

Для Фэйхоа он смягчил свою мысль, но она возразила против усталого невмешательства САМОГО. ОН просто наблюдает за жизнью Самии, предоставляя правительству и народу жить без помочей. Не сумеют они выбрести из нынешней ситуации, тогда САМ осуществит свою власть.

Курнопай настраивался на согласие с Фэйхоа, но вдруг отнесся к ее соображениям как к продукту униженного сознания. Больно ему сделалось не только за Фэйхоа — и за себя. Они видят спасенье в САМОМ, в Болт Бух Грее, в то время как надо полагаться на самих себя. Положись каждый из самийцев на свои надежды и попробуй их осуществить с полной отдачей сил, мало-помалу осуществятся все возвышенно-горькие мечты.

Фэйхоа он сказал, что главное сейчас для Самии — не проблема верховной власти, а проблема народной активности. Связывать упования с предержащими — приспособленчески притворяться, что ты скован и обезнадежен их волей.

Она слушала Курнопая, досадуя, хотя в душе соглашалась с ним. Да, он уповает на САМОГО и не без веры относится к реформаторству Болт Бух Грея. И вовсе она не против идеи народной активности. Ее гнетет непоправимость жизни. Плох генофонд страны. Призывы улучшать. Но улучшение-то в ухудшенье генофонда. И нет великого народа без количества. Где выход? В безвыходности? Неужели судьба Самии непоправима, кто бы ни пытался изменить ее до сих пор неуясненный путь?

Еще вчера сам Курнопай впадал в отчаяние, и все же он не доходил до беспросветности. Теперь он попросил Фэйхоа взглянуть на темную туманность и, едва она приникла к окуляру, с укоризной промолвил:

— И сквозь пылевую тьму пробивается свет, а ты зарылась в пессимизм.

— Надбытийные утешения.

— Была малочисленной Древняя Греция, Кипр и Крит того меньше, а до сих пор как незакатное солнце для человечества. Возьми маленькую Финляндию сегодня — великая страна. Главсерж не поведет страну к вырождению.

— Свой курс на введение в заблуждение Бэ Бэ Гэ вполне выверил на тебе.

— Тебя оторвали от жизни. Ты не подозреваешь о многом.

— Например?

— Рабочим не платят денег.

— Помесячная статистика…

— …символической зарплаты. Деньги начисляются, да не выдаются.

— Значит, по согласию.

— Не было согласия.

— Потребности державы…

— Прежде всего потребности Эр Сэ У.

— Фэй, а обязательна зарплата?

— Ну и ну! Потребности индивидуальны. Нас одевали на фабрике и кормили одинаково. Правда, генофондисты баловали своих женщин: напитками, кушаньями, сладостями… Наряды дарили. Период своего рода гаремного рабства.

— Период осуществления державных целей. Прости меня, Фэйхоа, ты измеряешь общую необходимость Самии меркой индивидуалистки.

— Ай, Курнопа-Курнопай, не приписывай своей аравийке, мекаломоганке, таитянке, англоиндийке узости. Ты все о Самии да о Самии. Но Самия на свете не одна. Я думаю о всей планете, о нашей Солнечной системе, о Вселенной.

— Скажи хотя бы о том, что было на Земле в мое отсутствие?

— Войны, эпидемии, путчи, революции… Все ради блага и преображенья.

— Ирония?

— Все клянутся миротворчеством, но оружие тиражируют, как одноклеточные тиражируют себя, да покаверзней, поубойней, поненормальней оружие. И преподносят это под соусом: «Не в ущерб народам».

— Политики умны!

— Политики загубят Землю. Присвоили свободу и богатства, право на безумие, на необратимость своего всевластья.

— Ты жизнь хоронишь. Я иногда так думал. Каюсь. Нельзя! Мы-ал-чаттть-х.

Не в шутку Курнопай рассердился. Не думал сердиться, внезапно рассерчал по-генеральски: «Нельзя!» — а гаркнул по-фельдфебельски: «Мы-ал-чаттть-х!» (Положение фельдфебелей в армии Сержантитета осталось прежним. Фельдфебель незыблем и незаменим.)

Сначала эхо из низины в низину перебрасывали горы, потом им взялась швыряться послезакатная зыбь.

Фэйхоа приготовилась обозвать Курнопая солдафоном. Они бы поссорились, но тут поверх телескопа Фэйхоа увидела близ туманности Конская Голова взрыв света. Взрыв был раструбом, вытянуто-долгий, внутри какой-то тычиночный, роящийся красной пыльцой. Ни дать ни взять раструб кактусового цветка.

Раструб втянулся в голубую черноту. Миг искрилось только кольцо, и вновь расцвел «кактус» и убрался опять. И в третий раз повторился взрыв и остался сиять звездой.

— Мы счастливчики! — крикнула Фэйхоа и обняла Курнопая.

Хотя он все еще не догадался, почему обрадовалась Фэйхоа взрыву в Орионе, но уже поверил в то, что они счастливчики, и сразу сделал попытку закрепить это состояние, однако она порывисто отстранилась и объяснила голосом, остуженным досадой, что спульсировала двойная звезда, а те, кому довелось увидеть этот момент — звездной вольтовой дуги, — согласно поверию оккультистов, обретают счастье.

Время потерялось для Курнопая. Ах, беззаботность жизни, где нет жестокой размеченности воинского режима!

…И наступила пора туманов. Начинались туманы с полуночи, рассеивались далеко за полдень. На поверхности было непроглядней, чем в воде, куда они спускались в гостевой коттедж. Из коттеджа были видны Ворота Вулкана: остатки кратерного жерла, похожие на триумфальную арку. Рифы, базальтовые скалы, донные долины, образовавшиеся из смеси магмы и пепла — все возле Ворот Вулкана поросло океанскими джунглями, мохнатыми, тучно-синими, гравюрными, среди которых выделялись рощи красных кораллов. Ворота Вулкана поражали полированной гладкостью. Узнал Курнопай от Фэйхоа, что на благородных камнях, сколько бы ни находились в морской воде, ничто не может приживиться. Еще никто не сумел дать объяснения такой исключительности. Лично она решила, что природа до тщательности оберегает свою красоту, в чем бы ни проявлялась она. И эту загадку она возвела в закон сохранения красоты.

Чуть выше дна в опорах ворот застыли арктические ландшафты. Внутри левой опоры вызрели лимонные кристаллы цитрина. Они напоминали торосы, освещенные солнцем. Меж торосами разрывом во льдах тянулась фиолетовая полынья. Фэйхоа назвала минерал, вплавившийся в цитрин, так, как называют его ювелиры горных аулов, сапфирином. На краю полыньи, закрывши глаза когтистыми лапами, по-человечьи сидел полярный медведь. Скорбь была в бесприютной фигуре медведя, и проняло Курнопая душеразрывное чувство, и, чтобы не выдрать изо рта загубник и не захлебнуться, он метнулся отсюда, где, как примнилось, увидел арктическую картину после взрыва водородной бомбы. Впервые стала ему понятна зловещая красота.