Удавка для бессмертных - Нина Васина

Ленинградский вокзал на рассвете – удручающее зрелище: огромные пустые пространства с одинокими, словно потерявшимися людьми. Я тащусь по перрону, Су сидит на мне, охраняя сзади.

– Вера, у меня страшно болит рот. Вот тут, – Су добросовестно открывает рот пошире, показывая, где именно.

– Я ничего не вижу.

– Я больше не могу терпеть, еще с поезда болит!

– Ну где ты видела, чтобы у преступницы болел зуб?

– Я долго терпела, а сейчас начну плакать! И ноги замерзли.

– Конечно, тебе нужна обувь. Но я боюсь…

– Я ничего не боюсь, но у меня болит зуб!

– Не кричи, дай подумать. Хорошей медицинской помощи не обещаю, но знаю тут недалеко место, где зуб могут выдрать.

– Выдрать! – кричит Су. – Черт с ним, в конце концов, чего жалеть! У меня три четвертых тела куда-то делись, а я буду беспокоиться из-за какого-то зуба?!

В приемной скорой стоматологической помощи я задремала, сидя на стуле, поэтому, когда меня растолкала женщина в белом халате, я не сразу поняла, что ей надо. Женщина оказалась терпеливой, несмотря на полшестого утра, она два раза повторила, что у девочки режется зуб, десна опухла, а молочный она удалила.

– Молочный? – плохо соображаю я.

– Сколько лет девочке? – Она садится рядом и что-то пишет.

– Двадцать пять.

– Я спрашиваю не про ваш возраст, я спрашиваю про ребенка.

– А как вы думаете, сколько ей? – протерев глаза, я смотрю на Су со вздутой от заправленной ватки щекой и резиновым зайцем в руках.

На улице нам на каждом шагу попадались милиционеры. Сначала я шарахалась в испуге, потом, после четвертого, просто не поднимала глаз. Руки мои и спина так устали носить маленькую Су, что я их почти не чувствовала.

– Почему нас не арестовывают? – шепчет Су мне в ухо.

– Наверное, они тебя не узнают.

Открылось метро. В вагоне я поставила Су на сиденье, села и заснула. Потом оказалось, что мы три раза проехали по кольцевой: Су не хотела меня будить. Я выспалась, но вернулся испуг и цапнул мое и так колотящееся сердце мохнатой лапкой.

– Сейчас мы доберемся до твоей квартиры, – шепчу я Су, – и будем смотреть фотографии. Что бы ты там ни увидела, не пугайся. Если я правильно придумала, то все должно кончиться хорошо.

– А что я могу там увидеть? Я эти фотографии знаю наизусть.

– Думай о смешном. Я просто так говорю, вот представь, ты уменьшаешься, уменьшаешься и становишься… бабочкой! Смешно?

– Не смешно. Это Акутагава написал или Оэ? Я это читала у японцев.

– Для своих лет ты страшно начитанный ребенок, скажу я тебе!

Тут с нами случилась истерика, и мы хохотали до того, что Су описалась, о чем тут же громко сообщила в перерывах между приступами смеха.

Дверь квартиры не опечатана. Это может быть и хорошо и плохо. Су хочет подняться этажом выше и взять ключи у девочки, которая приходила к ней играть на фортепиано. Я качаю головой и из прорези на поясе джинсов выковыриваю ключ от ее верхнего замка и двадцать копеек – неприкосновенный запас на метро.

– Ничего не выйдет, – машет рукой Су, – я всегда закрываю на два замка.

Я нажимаю кнопку звонка. Еще раз. Еще. Тишина. Вставляю ключ, замок щелкает, и дверь приоткрывается. По этому поводу мы шепотом проводим совещание. Су думает, что в квартиру кто-то заходил раньше и забыл закрыть второй замок. Я думаю, что в квартире кто-то есть сейчас. Там сидит засада или один дежурный. Если этот человек не открывает дверь, значит, он затаился и ждет, когда мы войдем.

– Бежим? – возбуждается Су.

– Нет, – приседаю я к ней, – хватит бегать. Надо будет придумать какое-нибудь объяснение, чтобы нам дали посмотреть твои альбомы с детскими фотографиями. Я буду говорить, что пришла в квартиру к подруге, в конце концов, я ничего не сделала! А ты – мой ребенок. Значит, я пришла в квартиру к подруге, узнать, что с нею. Где лежат твои альбомы?

– Мои альбомы? В квартире Дални я сгребала фотографии с пола!

Да, я совсем забыла про обыск.

– Значит, – шепчу, – буду сгребать с пола. А ты, если что-то произойдет, кричи «мама!» и беги со всех ног ко мне.

– Ладно, – Су толкнула дверь, мы вошли в прихожую, я щелкнула выключателем – общий вздох облегчения: на первый взгляд квартиру не потрошили.

– Я пойду в спальню сменю трусы, – бормочет Су, стаскивая кофту.

Я на цыпочках прохожу в кухню, осматриваю по пути ванную и туалет. Никого.

Су в своих носках ходит совсем неслышно, когда она потрогала меня сзади за ногу, я заорала и бросилась на пол.

– Здесь никого нет, – заявила она, присев рядом, – я даже под кровать заглянула. Можно пойти помыться?

– Нет, – встаю я с пола. – Сначала – альбом. Потом – мыться и есть, а сначала – альбом.

– Тебе видней, – пожимает плечами Су и ведет меня за руку к книжным полкам. Я оглядываюсь, но запрятаться здесь особенно негде, и из-под штор не торчат носки туфель. На всякий случай я заглядываю за шторы, а Су в это время подтаскивает стул, становится на него и показывает пальцем на альбом. Он очень тяжелый, с бархатной темно-синей обложкой. Раскрыть его я не успеваю.

Раздается странный звук, как будто уронили доску, я дергаюсь и смотрю, как из нашего тайника – вентиляционного выступа в стене между кухней и коридором – выкарабкивается большой мужчина. От страха я его не сразу узнала и еще несколько секунд прикидывала, как он вообще туда поместился с таким животом, а он уже подошел в несколько больших шагов совсем близко и протянул руку, требуя, чтобы я немедленно отдала ему альбом. Я прижала альбом к себе и зашла за стол. Корневич – теперь я его вспомнила – оперся о стол руками, набрал воздуха и побежал ко мне. Мы стали бегать вокруг стола то в одну сторону, то в другую, Су стояла у полок на стуле, иногда приседая в особо опасные моменты, когда Корневич менял направление движения и резко бежал в обратную сторону, расставив руки. Так мы бегали достаточно долго, по крайней мере, я успела успокоиться и подумать, на кой черт ему сдался альбом Су с ее детскими фотографиями?! Он мычал и матерился, я уже могла угадать заранее, когда он резко повернется и побежит в обратную сторону, да что там! Мне уже хотелось прекратить эту идиотскую игру, сесть спокойно и поговорить, но Корневич вдруг бросился плашмя на стол, вытянув вперед руки. Я оказалась прижата спиной к полкам, он достал бы меня в два ползка, извиваясь толстым телом на столе, если бы не Су, которая стояла рядом со мной на стуле. Она взяла с полки свою гантелю – чугунную статуэтку эскимоски, размахнулась, поднатужившись, и запустила ее в голову Корневича.

Стало тихо. Тяжело дыша, я обошла стол, радуясь такой поистине огромной победе. Посмотрела на Су. Су медленно присела и скорчилась на стуле, закрыв голову ладонями. Хороший стол у нее, что и говорить, я потрогала стол, отдавая должное его устойчивости – не проломился под таким большим мужчиной. Руки протянуты вперед, пальцы растопырены, из раны на голове Корневича вытекает кровь и капает со стола на пол. Равномерно, отсчитывая секунды.

Капли две-три у меня ушло на то, чтобы решить, что главней – позвонить Хрустову или срочно заняться фотографиями? Я совместила это, устроившись возле телефона и раскрыв альбом.

– Алло, Виктора Степановича, пожалуйста. Куда я звоню? Мне нужен капитан Хрустов. Умер? Давно?

Так, еще раз:

– Майора Корневича, пожалуйста. Что вы говорите? И давно? А вы не знаете, где он похоронен? – Я смотрю на лежащего на столе Корневича.

Бросили трубку. Я вытащила детские фотографии Су. У меня нет домашнего телефона Хрустова, какая жалость… На одной фотографии Су стоит в холодном майском празднике с воздушным синим шариком в руках. На другой – она с октябрятской звездочкой на белом фартучке и только что начала пробовать неуверенную улыбку будущей обольстительницы. Нет, надо найти еще раньше, когда она совсем маленькая. Вот. Детский сад. И кто здесь она? Достаточно ли я долго говорила по телефону, чтобы отследили номер? Если приедет не Хрустов, меня арестуют? Отпечатки пальцев на эскимоске не мои. Вот. Нашла. Звонок. Я беру трубку. Молчат и напряженно дышат.

– Хрустов, это вы? – Я смотрю на фотографию, где Сусанну держит на руках молодая женщина, и начинаю плакать.

– Вера! – кричит он как безумный. – Вера, что у тебя? Где ты?

Если бы можно было в двух словах объяснить ему, что мир перевернулся. Нет таких слов. На фотографии молодая женщина – это я. Волосы собраны в конский хвост, платье конца пятидесятых, рукавчик фонариком, фигурный вырез… Я держу маленькую девочку. Переворачиваю фотографию. «Сусаннушке восемь месяцев». Хрустов что-то кричит в трубку.

– Ты понимаешь, – говорю я, глотая слезы, – столько всего произошло, не знаю, с чего и начать. Я родила девочку, это была Сусанна. Или нет, я ее рожу в этом году, или в следующем? Подожди, не кричи, я посчитаю… восемь, девять. В следующем. В марте. Точно, в марте. Что ты говоришь? Я – беременна? – Я ищу глазами Су на стуле, мне плохо видно, но кто-то там копошится. – Нет, еще не беременна, но уже скоро, скоро… Подожди, я тебе позвонила, чтобы ты приехал к нам и забрал Корневича, – я задерживаю на несколько секунд дыхание, слушаю, но, по-моему, он больше не дышит. – Представь себе, Су опять его убила!