Рассуждения о религии, природе и разуме - Бернар Ле Бовье де Фонтенель

О ПРОИСХОЖДЕНИИ МИФОВ[162]

В детстве нас столь основательно приучают к греческим мифам, что в пору зрелых рассуждений мы не находим их больше поразительными, как они того на самом деле заслуживают. Но лишь только мы отрешимся от привычного взгляда на вещи, как не можем не ужаснуться тому, что история целого народа представляет собой всего лишь груду химер, нелепостей и фантазий. Возможно ли, чтобы все это выдавалось за истину? Какой смысл был бы в том, чтобы преподносить нам это в качестве лжи? Наконец, что представляла собой эта приверженность людей к явной и смехотворной лжи и почему в дальнейшем она иссякла?

В самом деле, ведь греческие мифы ничуть не напоминают наши романы, авторы которых выдают их только за то, что они есть, но вовсе не за правдивые истории: в древности иной истории, кроме мифологической, не существовало. Уясним себе, если можно, этот вопрос и исследуем человеческий разум в одном из его самых странных проявлении: часто именно это — кратчайший путь к познанию нашего разума.

На заре человечества у народов, либо ничего не знавших о родовых традициях Сета, либо их не соблюдавших, варварство и невежество должны были быть столь велики[163] что мы теперь не можем себе этого даже представить. Вообразим себе кафров, лапонов или ирокезов:[164] при этом мы должны принять во внимание, что народы эти, пусть и довольно древние, достигли тем не менее определенного уровня развития знаний и утонченности, первобытным людям совершенно неведомого. Чем более люди невежественны и чем меньше у них опыта, тем скорее им все представляется чудом, Первые люди были склонны усматривать чудеса почти что во всем; и, поскольку отцы обыкновенно рассказывают своим детям все виденное и совершенное, естественно, сказания эти были полны чудес.

Когда мы повествуем о чем-либо удивительном, воображение наше воспламеняется и начинает самовольно преувеличивать качества объекта повествования либо добавлять к ним недостающие, с тем чтобы сделать этот объект совсем уж чудесным — так, как если бы рассказчику было жаль оставить нечто прекрасное несовершенным. Тем более, что ему приятно чувство удивления и восхищения, вызываемое им у слушателей; он стремится подогреть это чувство, ибо, думается мне, это ужасно льстит нашему тщеславию. Обе эти причины, действующие в одном направлении, приводят к тому, что человек, совсем не собиравшийся лгать, когда он приступал к рассказу, пусть и несколько необычному, может поймать себя — если он только будет внимательно следить за собою — на лжи. Отсюда необходимо определенное усилие и особое внимание для того, чтобы говорить чистую правду. Но во что же это превратится для тех, кто по самой своей природе любит привирать и внушать другим свои мысли?

Рассказы первобытных людей своим детям, часто лживые по самому своему существу, ибо они придумывались людьми, расположенными видеть многое из того, чего не существует на свете, и к тому же сильно преувеличивать — с честными ли намерениями, как мы только что это отметили, или ради обмана, — эти рассказы бывают, как очевидно, искажены в самых своих истоках. Но разумеется, они подвергаются еще большей порче при передаче из уст в уста. Любой из них теряет при этом какие-то правдивые черточки и, наоборот, приобретает ложные штрихи, последние главным образом зa счет лживых чудес, таящих в себе особую привлекательность. И быть может, спустя одно столетие или два в них не останется не только ни капли истины, которая Могла бы присутствовать там вначале, но даже и следа первоначальной лжи.

Поверят ли тому, что я сейчас собираюсь сказать? В эти грубые времена существовала даже своего рода философия, и она сильно способствовала рождению мифов. Люди несколько более одаренные, чем другие, естественно, стремились найти причину вещей и событий, происходивших у них на глазах. «В самом деле, откуда берет начало этот вечнотекущий поток?» — так должен был вопрошать самого себя созерцатель тех времен. Конечно, это своеобразный философ, но, быть может, он был Декартом своего века. После долгого размышления его озаряет счастливая мысль: существует некто постоянно занятый выливанием этой воды из какого-либо сосуда. Но кто же ему всегда ее доставляет? Наш созерцатель не заходит так далеко в своих размышлениях.

Надо иметь в виду, что идеи эти, которые можно назвать системами тех времен, всегда отражали наиболее известные вещи. Люди часто наблюдали, как выливают воду из кувшина: в связи с этим рождалось прочное представление о боге, изливающем из кувшина воду речного потока. Легкость, с которой рождалось подобное представление, способствовала безусловной вере в него. Так, чтобы понять причины грома и молний, люди охотно представляли себе бога в человеческом образе, поражающего нас огненными стрелами: совершенно очевидно, что идея эта была заимствована человеком от очень близких и знакомых ему объектов.

Философия ранних веков основывалась на столь естественном принципе, что даже наша современная философия не имеет иного. Иначе говоря, мы склонны объяснять неизвестные явления природы с помощью тех, что постоянно происходят у нас на глазах, и переносить в область природы идеи, поставляемые нам опытом. Мы на практике, а не путем догадки открыли, что такое сила тяжести, упругость и рычаги: мы можем пустить в ход природные силы лишь с помощью рычагов, гирь и пружин. Бедняги дикари, бывшие первыми обитателями Земли, либо совсем ничего об этом не знали, либо не обращали на это ровным счетом никакого внимания. Явления природы они объясняли лишь самым грубым образом, с помощью наиболее известных им осязаемых вещей. В самом деле, что делали все мы, люди? Мы постоянно представляли себе неизвестное в образе того, с чем мы были знакомы; но, по счастью, есть все основания считать: неизвестное не может совсем уж быть непохожим на то, что нам в настоящее время известно.

От этой примитивной философии, несомненно господствовавшей в пору детства человечества, народились всевозможные боги и богини. Весьма любопытно наблюдать, как человеческое воображение порождает ложные божества. Люди отлично понимали, сколь много вещей сами они были не в состоянии сделать: они не могли метать молнии, поднимать ветры, волновать морские воды — все это было выше их власти. Тогда они вообразили себе существа более могущественные, чем они сами, обладающие властью вызывать все эти грандиозные явления. Конечно, существа эти должны были быть скроены по образу и подобию человека: в самом деле, могли ли они иметь какой-нибудь иной облик? А с того момента, как они получают облик человека, наше воображение начинает приписывать им все, что свойственно людям. И вот перед нами люди, со всеми их человеческими особенностями, разве только они всегда чуть-чуть могущественнее людей.

Отсюда — явление, быть может не ставшее до сих пор предметом особого рассмотрения: именно, в образах всех богов, изобретенных воображением язычников, преобладает идея силы и власти, и в них почти совершенно нет места ни мудрости, ни справедливости, ни всем прочим неотъемлемым атрибутам божественной природы. Не может быть лучшего доказательства глубокой древности всех этих божеств; ничто также не указывает точнее пути, проделанного нашим воображением, чтобы их создать. Первые люди не знали лучшего качества, чем телесная сила. В древнейших языках не было даже обозначения для понятий мудрости и справедливости, как это и посейчас действительно для варваров Американского континента. К тому же первая идея людей относительно верховного существа родилась при необычных обстоятельствах, а вовсе не благодаря созерцанию правильного порядка Вселенной, который первобытные люди не были в состоянии ни познать, ни оценить. Таким образом, они создали своих богов в те времена, когда не могли уделить им ничего лучшего, чем могущество, почему они и представляли их себе наподобие всего того, чему свойственна была сила, а не того, чьим отличительным признаком была мудрость. Ничего удивительного нет в том, что они придумали множество богов, часто враждебных друг другу, жестоких, вздорных, несправедливых и невежественных. Все это ничуть не противоречит идее силы и власти — единственной, какую они в состоянии были усвоить.

Боги эти, несомненно, должны были сознавать, в какое время они были созданы и какие обстоятельства их породили. В самом деле, что за жалкая власть стала их достоянием! Марс, бог войны, был поражен в битве смертным: это сильно умаляет его божественность. Однако, спасаясь бегством, он издает вопль, который было бы под силу издать лишь десяти тысячам смертных одновременно. Именно с помощью столь страшного вопля он и одолевает Диомеда.[165] И этого, по мнению Гомера, было достаточно для спасения чести богов! При том способе, каким здесь рождается вымысел, воображение удовлетворяется малым и всегда признает божеством того, кто обладает несколько большей силой, чем человек.