Новый Мир ( № 11 2005) - Новый Мир Новый Мир

— А моя покойница мне говорит — будешь под забором с голым задом валяться. Это я-то, кто всю жизнь ее кормил, поил и дружил. Ха!

— А моя стервь, — тут же вступал другой, — засудить обещалась, думала, легко все. А как алиментов ей насчитали пятьсот рублей, так сначала адвоката моего гаденышем назвала, а теперь обратно просится.

— Нет, все, одного раза на грабли хватит. Все они, твари, одинаковые — сначала лаской да тихой сапой, а потом на голову норовят сесть и мозги клевать беспрепятственно.

На том обычно и сходились.

Говорливей всех и активней был Вася. Во все стороны сыпал морскими историями, весело с ним было:

— Идем на “Волгобалте” восьмисотом по Балтике. Навстречу такой же, только шныряет из стороны в сторону, как селедка больная. Мы ему по рации — доложите курс. В ответ — молчание. Мы опять — какой курс, мать вашу через так. Уже в мандраже все, так и сойтись лбами недолго. Вдруг бодро так докладывают со встречного — трэтий курс, Бакинский мореходка.

Васю все с морей ждали. Он не только хохмил постоянно, но и штуки разные придумывать мастак был, как гормон утешить, ведь хоть и твари все бабы, а природу не обхитришь. Вот и теперь, когда пришел он, сначала по объявлениям газетным всех обзвонили — у проституток пятьсот рублей услуга стоит, у тех, которые “интим не предлагать”, — триста. Все равно жалко на бабье тратиться. На вечера “кому за тридцать” походили, но там уж больно контингент стремный. А потом Вася однажды и прибежал с идеей — брачную контору, говорит, откроем. У меня уже и название есть. “Семь слонов” будет называться, по-восточному типа.

Ваське больше всех на предложения везло. Такой у него имидж, что ли, положительный. И в этот раз ускакал довольный весь. Назавтра вернулся лоснящийся:

— И поужинал отлично, и выпил от души. А потом в койке говорю — ну показывай, что умеешь. Так уж расстаралась невестушка по полной программе. Хитрая, правда, все не прямо, а намеками, завлекалками разными сдабривала. Только не понимают, глупые, что у всех все одинаковое и на ладони их хитрости видятся. А утром встали — я прощаться. Все было отлично, говорю, только жениться не будем. А так могу посещать, если хочешь.

— Я по пятницам не принимаю, — отрезала, смешная. Ничего, на этой неделе опять кто-нибудь на замуж клюнет.

А героиня наша смахнула злую слезу, в душе почистилась хорошенько да и задумалась — умнеет сволочь мужская на глазах. Нужно что-нибудь другое придумать наперед, чтобы не выкрутился, а не получится — чтоб уползал, визжа, покоцанный, а не так, самодовольно хихикая.

Последнее время я много хожу пешком. Хожу только по лесу — люди меня раздражают, их постройки — мучают глаз. Их мелкие подлые войны перестали быть интересными. Передвигаюсь я неторопливо, иногда только нахлынет изнутри ненужными воспоминаниями былая молодецкая бодрость, тогда бегу вприпрыжку, срывая колючие, с терпким запахом прощения ветки, а потом повисну, гикнув, на какой-нибудь железной трубе, к деревьям приделанной для спорта. Повисну и вишу, качаясь, и рукава сползают с напряженных рук. Тогда не хочет, а падает взгляд на розовые черви шрамов, в разные стороны ползущие по коже. И считаешь невольно — раз, два, три, и вспоминаешь, и, спрыгнув, на твердую землю опустившись, никак не можешь отдышаться.

Иногда я беру с собой в лес младшую дочку. Она бредет за мной, спотыкаясь о корни и камни, и постоянно о чем-то спрашивает. Мне нравится ей объяснять и рассказывать. Показывать, где елка, а где сосна, чем рябина отличается от березы, как из пронзительного неба и нелепых вроде бы, кривых веток вдруг получается душу рвущий витраж. Особенно сложно мне отвечать на ее вопросы. Она очень хочет знать — кто добрый, а кто злой, весь мир разделить надвое, чтобы чувствовать себя уверенней и спокойней. И я часто в тупике — стрекоза добрая или злая? А муравей? А серый волк? Когда становится совсем сложно, я ловко отвлекаю ее — даю понюхать ядреный до щекотки в носу кусок застывшей смолы с соснового ствола. Он липкий и смешной, и дочка никак не может запомнить название этого вещества и говорит: “Дай мне еще слипы”. А я думаю о многом и разном — о горках и битвах, об увлечениях молодости и пожилых забавах, о лжи во спасение и лжи убивающей, лгущей при этом, что она во спасение. И боюсь, боюсь, когда дочка спросит — добрые или злые моряки? Или невесты. Или замужние матроны. Или разведенные мосты. Или сведенные, стиснутые в отчаянье зубы. Боюсь, потому что не знаю, что тогда нужно будет отвечать. Чтобы правду и чтобы не так больно. Чтобы не только бабские горки кругом.

Замедленное кино

Тимофеевский Александр Павлович родился в 1933 году. Поэт, драматург. Автор нескольких лирических книг. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.

У омута

I

Счастливый жребий выпал мне:

Прожить в краю садов,

Не зная бед, как в сладком сне,

До четырех годов.

До четырех годов, а в пять

Мне было суждено

Под мельницей, попавши в падь,

Волчком уйти на дно.

У омута на быстрине

Настиг меня отец,

На миг он опоздай ко мне,

Пришел бы мне конец,

Когда б он опоздал на миг,

В ушах звенел бы звон

И к лику ангелов святых

Я был бы сопричтен.

Течет вода на быстрину,

Кружит водоворот,

И я волчком иду ко дну,

Но все во мне поет.

Восторг звенит в моей груди,

В глазах моих круги:

Отец земной мой — погоди,

Небесный — помоги!

И вдруг раздался этот миг

На много тысяч дней,

Иль сжалась жизнь в мгновенный вихрь,

Как тут сказать верней.

Вся жизнь как бесконечный взрыв

В замедленном кино.

Вся жизнь в грядущее прорыв —

Вагонное окно.

Вся жизнь — до срока, до поры

Раскрывшийся бутон.

Вся жизнь — с наскока вниз с горы

Несущийся вагон.

Вся жизнь, все дни моей судьбы,

Живущие во мне, —

Как телеграфные столбы,

Бегущие в окне.

Вся жизнь вместилась до краев

В кратчайший миг один —

От лепетанья первых слов

До старческих седин.

Вся жизнь моя от первых снов

И глупых детских слез

До неоплаченных долгов

И ран, что я нанес.

Со всех сторон глаза, глаза

Глядят в упор и вслед,

Трепещут, по волне скользя,

Боясь сойти на нет.

А я вьюном иду ко дну

С тех пор и посейчас,

Но я забыл, что я тону,

Я тут в снегу увяз.

Снег, наледь, тяжело ногам,

На сердце скукота,

И я тащусь в универсам

За кормом для кота.

И мне лицо секут ветра —

Двоится все от слез,

И два метра, и два Петра,

А посередке мост.

II

Не во сне, не наяву

Я иду через Неву.

Иду по мосту девять ден,

А мост стальной как жизнь длинен.

Небо присыпано золой.

Со мной играет ветер злой,

Дует в шею, валит с ног.

Спотыкаясь, скольжу, склоняюсь вбок.

В черной талой воде, во льду

Кто-то ночью попал в беду.

Вот он стонет, кричит, зовет —

То утонет, то вновь всплывет.

Где-то в городе бьет набат,

В черной проруби тонет брат.

Выплыл брат мой — гребок, гребок —

И обратно, как поплавок.

Что ты скачешь, как бес в волне?

Что ты плачешь — ко мне, ко мне,

Душу томишь — тону, тону!

Что ты стонешь, я сам стону.

Черт на мост меня занес,

Что ни шаг — сугроб, занос.

Иду по мосту девять ден,

А черный мост как жизнь длинен.

Снег-то по морде мне шлеп-шлеп,

Жалит щеки, жалит лоб.

Мороз горячий, как огонь,

К перилам прикипает ладонь.

Что ж, он хочет, чтоб так спроста

Я средь ночи к нему с моста?