Добролюбов - Владимир Жданов

Тут же выяснилось, что Татаринов, будучи сам помещиком, тем не менее «стоит за освобождение крестьян». Уважение к нему Добролюбова возросло еще больше, когда он узнал, что после столкновения с симбирским губернатором его новый знакомый был сослан в деревню и в этой связи приобрел репутацию опасного вольнодумца. Впоследствии, в конце 50-х годов, он был привлечен к работе по подготовке крестьянской «реформы» и сблизился со многими либеральными деятелями того времени; в его доме собиралось большое общество, велись разговоры на тему о предстоящем «освобождении»; случалось бывать здесь и Добролюбову, тогда уже известному публицисту, — он появлялся в этом либерально-дворянском салоне для того, чтобы узнавать самые последние новости от людей, близко стоящих к правительственному комитету по крестьянским делам.

В Г Белинский

А И Герцен.

На другой день после первого знакомства Добролюбов пришел на урок к Наташе Татариновой. Он встретил застенчивую, неловкую, краснеющую девушку, почти бессловесную от смущения. Мы знаем об этом не только из записей в добролюбовском дневнике, но и со слов самой Наташи. В своих воспоминаниях она так рассказывает о первом уроке:

«…Добролюбов подумал немножко, посмотрел на меня через очки и заговорил. «Как он смотрит, — подумала я, — на молодого не похож». Когда я теперь припоминаю выражение его взгляда, я нахожу, что это замечание было довольно верно. Его небольшие, не помню, серые или карие глаза смотрели совершенно спокойно, как редко смотрят глаза у молодых людей.

— Мы с вами будем заниматься словесностью, — сказал он, — вы, вероятно, уже имеете некоторое понятие о русских писателях?

У меня по обыкновению язык прилип к гортани от робости.

— Да… — прошептала я.

— Каких же писателей вы читали?

Я молчала.

— Может быть, вы. читали что-нибудь из Пушкина, Лермонтова, Гоголя?

— Да…

— Что же именно?

— Все…

— Вот как! Который же из них вам больше нравится?

Я молчала.

— Пушкин, например, вам нравится?

— Да…

— Что же именно из его сочинений вам больше нравится, поэмы ли, проза ли, лирические ли стихотворения?

Я упорно молчала, потупя глаза в землю… В таком роде продолжался весь урок».

Добролюбов перестал задавать вопросы и начал свою лекцию. Больше часа говорил он о русской литературе, проследив ее развитие от древности до последнего времени. Вскоре он обнаружил, что его ученица довольно развита и начитанна. Однако ему очень долго не удавалось найти с ней общий язык. После нескольких уроков Добролюбов записал: «Наташа все молчит и только отвечает на мои вопросы, и то как будто нехотя. Бог ее знает, что нужно, чтобы сколько-нибудь возбудить ее любопытство». Он в первое время: ощущал некоторую неловкость, плохо представляя себе интересы ученицы, и поэтому сам был недоволен занятиями. «До сих пор этого со мной не бывало, — читаем мы в дневнике. — Мне кажется почему-то, что и мной не совсем довольны. Ну, да чорт с ними! Буду делать по-своему, не стесняясь, потому что нужды в них никакой не имею».

И он, стал «делать по-своему», то есть развивать перед юной слушательницей свои излюбленные идеи, толковать о «социальных вопросах», не считаясь с возрастом Наташи (она казалась ему ребенком). Он говорил, например, о русских народных песнях — и не упускал случая упомянуть о грубости семейных отношений в крепостной России, о рабском положении женщины. Рассказывая о русских писателях, он также оставался верен себе: высмеивал Карамзина, который был во Франции во время революции 1789 года, но интересовался только природой; осуждал монархические тенденции у Жуковского; резко отзывался о стихах крепостника Фета и т. д. Касаясь лучших произведений русской литературы, Добролюбов говорил своей ученице:

— Я не буду вам толковать о художественных красотах, обо всем этом и без меня вы будете много слышать и читать. Я же постараюсь выяснить, какая сторона жизни выражалась в таком-то произведении, какие мысли высказал такой-то писатель, были ли у него вообще какие-нибудь мысли.

Вряд ли он возлагал большие надежды на способность помещичьей дочки к восприятию передовых мнений; скорее всего он относился к этому так же, как в случае с архиереем Феофилом; может быть, и вспомнит когда-нибудь его слова… И тем не менее вскоре он заметил, что его лекции вызывают интерес. Тогда и он почувствовал себя увереннее и проще. «Сегодня мне показалось на уроке у Татаринова, что ко мне несколько расположены… Решившись действовать по-своему, я как-то более в своей тарелке, более развязен и положителен в своих замечаниях и способе занятий, нежели я сам ожидал…»

Занятия с Наташей продолжались до самых летних каникул. Добролюбов постепенно привык к новым знакомым. После урока он нередко оставался пить чай и спорить с хозяином дома. Наташа не слушала или не понимала их разговоров, но она запомнила, что отец обычно горячился, а Добролюбов возражал ему тихим, ровным голосом, попивая чай и спокойно взглядывая из-за своих очков. Дольше восьми часов он никогда не оставался. Поднимаясь с места, он объяснял с усмешкой:

— Ведь я еще ребенком считаюсь, в девять часов обязан быть в институте, а туда идти далеко…

Кроме Татариновых и Галаховых, Добролюбов бывал в эту зиму еще в доме князя Куракина, где занимался с двумя мальчиками — Анатолием и Борисом. Благодаря случайности мы подробнее всего знаем о его занятиях с Наташей, Но нет сомнений, что таким же страстным пропагандистом своих идей являлся он и перед другими учениками. Он был глубоко убежден, что воспитатель и должен быть прежде всего пропагандистом, человеком, способным содействовать «пробуждению свободной мысли» в своих воспитанниках. Задачу воспитания он видел в том, чтобы «мало-помалу разрушать авторитеты в душе ребенка», то есть внушать ему с ранних лет ненависть к идейно-моральным устоям старого мира, воспитывать нового человека, стойкого борца против крепостничества и всех: его порождений в области экономической и духовной.

Добролюбов много размышлял над вопросами воспитания. Он внимательно следил за литературой, читал все педагогические статьи, появлявшиеся в журналах, а узнав, что издатель А. А. Чумиков начинает выпускать специальный «Журнал для воспитания», он в январе, 1867 года явился к нему и предложил свои услуги.

Объясняясь с Чумиковым, Добролюбов, по всей вероятности, еще не знал, что несколько лет назад этот человек был активным пропагандистом идей Белинского, общался с членами кружка петрашевцев, разгромленного правительством. В 1851 году Чумиков, находясь в Париже, обратился к А. И. Герцену с предложением опубликовать имевшийся у него текст письма Белинского к Гоголю, строжайше запрещенный в России. Тогда же Чумиков, как установлено в последнее время, выступил в зарубежной печати с информацией о письме Белинского. В штутгартской газете «Das Ausland» 16 августа 1851 года он, впервые излагая историю этого революционного документа, писал что его тайное распространение по всей России свидетельствует о том, что эта страна «вовсе не однообразная пустыня, как многие привыкли ее рассматривать, и что государственная власть уже не в состоянии подавить в ней проявления самостоятельной мысли. Благодаря Чумикову пламенные строки письма Белинского впервые проникли в печать (в переводе на немецкий язык) и стали известны зарубежным читателям.