Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине - Натан Эйдельман

Да! Да! — Наталья Николаевна припоминает известный рассказ о михайловских зайцах, но — смутно и зовет на помощь старшую дочку от второго брака.

Прелестная 13-летняя Александра Петровна Ланская появляется и затем подсказывает матери. Мне это показалось странным несколько и печальным: что дочь H. Н., да от другого мужа, девочка, родившаяся через восемь лет после гибели Александра Сергеевича, лучше помнит биографию Пушкина, чем ее мать. Но Ланская явно не видит здесь ничего особенного, и я обращаюсь к ней с вопросом, не осталось ли каких-либо бумаг или писем Ал. Серг., касающихся той не состоявшейся поездки в Петербург?

— Видите ли, сударыня, — вдруг загудел мой адмирал, — Пушкин мог поехать, а Ив. Ив. еще не ведал, что будет мятеж 14 декабря — и вот Пушкин выезжает навстречу гибели — очень вероятной гибели. С его характером…

— Да, да! — радуется девочка. — Архип Курочкин сказывал мне, когда мы в Михайловском жили.

— Что за Архип?

— Наш крепостной человек, садовник, он много знал об Александре Сергеевиче, — поясняет Нат. Ник.

Девочка Александра Петровна поведала нам затем, что Пушкин собрался в Петербург сразу после кончины государя Александра и репетировал с Архипом Курочкиным, будто два крепостных едут по хозяйской надобности в Петербург. Архипу-то было легко, он сам себя представлял.

А вот Пушкину пришлось сделаться крепостным человеком Алексеем Хохловым.

— Чьим же крепостным, своим собственным?

— Нет, госпожи Осиповой, из Тригорского.

— Она сама участвовала в этом предприятии?

— Нет, Архип говорил, что обо всем деле кроме них двоих еще знала только старая няня. Билет же самому себе А. С. будто бы своею рукою написал и повторял, что г-жа Осипова ничего не узнает, а узнает, так простит. И еще Архип сказывал, что г-н Пушкин написал себе в билете от роду больше лет, чем имел, и будто бы собирался фальшивую бороду привесить…

— Дальше, дальше, — просил я (очень взволновался, даже забыл об этикете). — Где же Архип?

— Умер в прошлом году.

— Нет ли тех бумаг?

Наталия Николаевна обещает разобрать когда-нибудь целый сундук старых счетов, крестьянских билетов, паспортов и тому подобного.

— Не помнят ли Ланские, зачем ехал Пушкин?

H. Н. вспоминает, как Вяземский (уже после гибели Пушкина) успокаивал ее тем, что Ал. Серг. всю жизнь ходил по лезвию — и многократно рискуя, чуть не сложил голову еще много раньше 1837 года. Среди примеров, приводившихся князем Петром Андреевичем, оказывается, упоминалась и поездка Пушкина в декабре 1825 года. Нат. Ник. помнит, что она спрашивала — зачем ее будущий супруг ехал из деревни, если он там находился под надзором, а за вольность мог жестоко поплатиться? Вяземский же отвечал и после не раз повторял, что Пушкин ехал к мятежникам, ехал бунтовать, но чудом избежал Сибири или плахи.

Версия Вяземского!

Хотелось бы порасспросить: так ли, княже Петре? Так ли ты думаешь на самом деле — или только для утешения прекрасной H. Н.?

Ведь Пушкин (я, Евгений, о том сто раз говорил и десять раз писал) — Пушкин крепко спорил со мною и не одобрял наших средств, хотя, кажется, был согласен со всеми целями и планами тайного союза насчет переустройства России.

Неужто своим тончайшим, сверхъестественным чутьем — за триста верст, в Псковской глуши, — учуял он, что в Петербурге грядет, — и поехал… И вернулся. И опять поехал… И ездил, пока не решил твердо: «Не быть!»

Поехал в первых числах декабря — но мы ведь сами, в столице, только 9 декабря узнали о междуцарствии, о новой присяге — и только в этот день, не раньше, окончательно решились ударить. Как же все согласовать?

Пока я все это соображал, Нат. Николаевна заговорила о приметах — что Пушкин в них верил больше, чем она, то есть каждый раз смеялся, но каждый раз верил. Прощаясь, постоянно велел H. Н. не оборачиваться; и я вспомнил, как Александр писал в каком-то письме, будто однажды завяз в пути и не могли ямщики его карету на гору втянуть — и все оттого, что заяц вдруг дорогу перебежал.

Девочка Саша Ланская все повторяла, что Архип Курочкин очень любил Ал. Сергеевича, а Матюшкин заметил, что у Пушкина вообще была какая-то особая манера говорить с простым людом — не подлаживался, но умел, и повара, лакеи, садовники в Царском Селе всегда у него в приятелях и соумышленниках, особенно как наступает время проказничать. «A propos, — замечает Наталья Николаевна, — многое, относящееся до Александра Сергеевича, помнит старый дядька его Никита Тимофеевич — он жив, я скажу, как найти».

Коснувшись верных холопов, беседа наша сама собою съехала на предстоящую эмансипацию, и я узнал, что Н. Н. (как и ее муж) одобряет освобождение крепостных, но при этом аргументы ее были столь неожиданными, что, пожалуй, таких и не слыхал. Госпожа Ланская утверждает: «Крестьяне так изменились и пали нравственно, что толку и выгоды от них никакой, а посему надобно разорвать эти тяжкие (помещику) узы…» То есть освобождение близится не мужиков, а господ! Она рассказывала, между прочим, как кистеневские ее мужики прикидывались из года в год несчастными и убогими, пока не прибыл к ним Лев Сергеевич Пушкин (я понял, что это было лет восемь назад, незадолго до левушкиной кончины).

Левушка сразу доказал, что кистеневские могут платить вчетверо больше прежнего, и в конце концов мужики вместе с барином от души сами над собой смеялись, что не помешало им три следующие года просить уступки, ссылаясь на недород.

Мы собрались откланяться, но жена Пушкина просит нас еще немного задержаться — «еще посоветоваться», — и против этой тихой просьбы никак невозможно устоять.

Материя, о которой хотели знать наше мнение, показалась мне в высшей степени странной, но это была, как видно, не ее — но семейная идея. Говорила H. Н. долго, смысл же ее речей был вот в чем: нельзя ли получить для детей Пушкина какую-нибудь компенсацию за продолжающееся уже более двадцати лет издание «Современника»? К тому же Ланская слышала, что нынешнего направления своего журнала покойный А. С. не одобрил бы…

Мы терпеливо объяснили, что после смерти Пушкина все права на журнал перешли к Плетневу, а после него, несколько лет спустя, — к Некрасову и Панаеву, и что наследники нашего поэта давно не имеют никакого отношения к этому литературному предприятию.

Нат. Ник. обо всем этом, разумеется, слыхала, но ее мучило сомнение: «Все же основанный Пушкиным, пушкинский журнал…»

Я еще раз подтвердил мой юридический взгляд на вещи; а насчет того, что А. С. был бы недоволен сегодняшней политикой «Современника», неожиданно возразил Федор Федорович (он меня вообще непрерывно удивлял). «Кто знает, — объявил он, — каковы были бы мысли Пушкина сегодня? Я слышал, что г-н Чернышевский — человек дельный, и знаком с его способностями по «Морскому сборнику»; в «Современнике» сотрудничают такие литераторы, как гг. Тургенев, Анненков».

Последняя фамилия, кажется, окончательно успокоила Нат. Ник. — она достала с полки и подарила каждому из нас 6-й, посмертный том пушкинского журнала на память о нашем покойном друге.

Федернелке, как полагается, прослезился — а я открыл наудачу и вот что нашел:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.

«Перед смертию, — сказала Нат. Ник., — Александр Сергеевич особенно стал суеверен». Она неожиданно продолжила разговор о Михайловском, Архипе Курочкине, зайцах и пр. «Я бы сказала, его одолевали предчувствия, и мы, бывало, насмешничаем, даже браним его. Когда скончалась матушка Надежда Осиповна, Александр так плакал, что мы все, сестры, не знали, что и сказать! Он не так уж близок был с матерью, и я даже намекнула — а он мне отвечал, что мать всегда в его жизни была, и привык, чтоб она была, и затем очень страшно высказался: «Это не она умерла — меня стало меньше». Потом поехал хоронить в Святые горы, да еще заказал себе могилку рядом. Я толковала об этом случае с сестрой Ольгой Сергеевной, а она всегда одно: Александр переутомился…

Может быть, я и не понимала Пушкина, как следовало, ведь до свадьбы из его стихов ни единого не знала: маменька нас не допускала к «безнравственному чтению». Ольга же пеняла, что он четырежды в неделю, до самого рассвета, со мною на балах и почти не спит — работает днем и утомляется. Я спросила мужа — Пушкин говорит: «Вздор! Танцуй, не слушай сестры»; еще помогал мне придумать для маскарада костюм Фебовой жрицы, и помню, очень любил повторять насчет меня: «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом». Он был добр ко мне. А когда я была брюхата, так страдал, что маменька в сердцах сказала ему: «Мне кажется, Александр, что не Наташа, а ты должен родить».

Печаль Натальи Николаевны была неподдельной, и мы трое безмолвно уронили еще слезинку по Александру — а Пушкин, верно, был бы рад поминкам при таких участниках.