Лев Толстой - Труайя Анри

А вокруг два семейства плели заговор и боялись, как бы он не сорвался с крючка. Больше всех озабочена была m-lle Vergani, которая поклялась выдать малютку замуж до конца года, как только что выдала Ольгу. Она изобретала все новые поводы для встреч молодых людей, нашептывала Валерии советы, одевала ее, наставляла в зависимости от настроения Толстого. Иногда он приезжал в Судаково, иногда Валерия с компаньонкой под каким-то предлогом навещали Ясную. Прогулки по лесу, пикники, мечтания на балконе при свете луны, игра на фортепьяно в четыре руки, пока старшие, собравшись у самовара, обсуждали их будущее. Когда Лев оставался наедине с тетушкой, та осыпала его упреками: не понимала, почему он никак не решится на женитьбу; Валерия казалась ей безукоризненной во всех смыслах, а ждать, значит, в конце концов потерять ее. Не хватит ли жить как медведю в берлоге? Без сомнения, Бог не милостив к ее племянникам: Дмитрий умер на руках у проститутки, а трое других, видно, так и останутся холостяками. Тетка Пелагея Юшкова, приехавшая в Ясную, была согласна с тетушкой Toinette и настаивала на женитьбе. И только Сергей, вечный скептик, предостерегал брата от ошибки, которую тот хотел совершить.

Толстой думал о женитьбе со все большими опасениями, но и не решался разорвать отношения. Валерия должна была уехать в Москву 12 августа. Десятого он примчался в Судаково, настроенный очень решительно: «Мы с Валерией говорили о женитьбе, она не глупа и необыкновенно добра». Одиннадцатого посетить Судаково помешала гроза, хотя ему очень того хотелось. Двенадцатого по размытой дороге спешит к той, кого считает уже своей невестой. Но Боже, сколько багажа, сундуки, полные платьев и шляпок. Барышня в дорожном костюме была очень мила. Трогательное прощание, обещание скорого возвращения, пожелания с обеих сторон. В тот же вечер Толстой записал в дневнике: «Она была необыкновенно проста и мила. Желал бы я знать, влюблен ли или нет».

Пока Валерия была рядом, она его раздражала, уехав, показалась незаменимой. Даже хорошенькие крестьянки, которых встречал и которые заставляли, по его собственным словам, терять самообладание, не могли отвлечь от мыслей о девушке. «Все эти дни больше и больше подумываю о Валериньке», – отмечает он 16 августа. И на следующий день, презрев правила хорошего тона, пишет ей чуть насмешливое, но нежное письмо: «Мне без шуток, к удивлению моему, грустно без вас… Впрочем, меня утешает в вашем отсутствии та мысль, что вы вернетесь постарше немного; а то молодость, впадающая в ребячество, есть недостаток, хоть и очень милый… Как остался вами доволен Мортье?[219] Вижу, как вы, сделав болезненную улыбку, говорите: и тут не мог без морали. Что делать? взял дурную привычку учить других тому, в чем сам хромаю».

Толстой рассчитывал на скорый ответ, но Валерия не поддержала его и, следуя советам m-lle Vergani, чтобы вызвать в нем ревность, написала письмо тетушке Toinette. В нем она оживленно описывала увеселения во время коронации, свой успех у адъютантов Его Величества, военный парад, во время которого в толпе ей порвали платье. Прочитав отчет о ее светских похождениях, Лев пришел в ярость:

«Судаковские барышни! Сейчас получили милое письмо ваше, и я, в первом письме объяснив, почему я позволяю писать вам, – пишу, но теперь под совершенно противоположным впечатлением тому, с которым я писал первое. Тогда я всеми силами старался удерживаться от сладости, которая так и лезла из меня, а теперь от тихой ненависти, которую в весьма сильной степени пробудило во мне чтение письма вашего тетеньке, и не тихой ненависти, а грусти разочарования в том, что: chassez le naturel par la porte, il revient par la fenêtre. Неужели какая-то смородина de tout beauté, haute voléе и флигель-адъютанты останутся для вас вечно верхом всякого благополучия? Ведь это жестоко. Для чего вы писали это? Меня, вы знали, как это подерет против шерсти». Потом продолжает, заявляя, что она должна была быть «ужасна» в парадном платье, что туалет этот не должен был украсить ее, а большинство флигель-адъютантов, которые увивались вокруг нее, «негодяи и дураки». И мстительно заключает: «…хотя мне и очень хотелось бы приехать в Москву, позлиться, глядя на вас, я не приеду, а, пожелав вам всевозможных тщеславных радостей, с обыкновенным их горьким окончанием, остаюсь ваш покорнейший, неприятнейший слуга».[220]

Отправив письмо, Лев сразу пожалел об этом. Не зашел ли он слишком далеко? Несколько раз подряд видел «гадкие сны», записанные во всех подробностях в дневнике, и 8 сентября вновь берется за перо, чтобы извиниться перед Валерией за то, что написал без ее на то разрешения и письмо вышло неловким, глупым и грубым, просит, чтобы она ответила, не сердится ли, продолжает ли веселиться, как продвигаются уроки музыки, когда собирается вернуться.

В это время у него начинаются боли в боку, тетушка приглашает докторов, которые пытаются вылечить его пиявками, по десять штук на день. В горячке он вспоминает о кончине брата Дмитрия, боится, что у него тоже туберкулез, ему кажется, что умирает. Это, впрочем, не мешает ему, лежа в постели, вносить правку в рукопись «Юности». Лев уже совершенно выздоровел, когда 24 сентября барышни Арсеньевы вернулись в родное гнездо. В тот же день, пытаясь разведать обстановку, Ясную навестила m-lle Vergani: нужно было узнать, в каком он расположении духа после полутора месяцев разлуки. Чтобы разжечь в нем любовный пыл, она представила пребывание Валерии в Москве как триумфальное шествие из салона в салон. Это было слишком, «по ее рассказам Валерия мне противна», – появляется запись в дневнике.

Тем не менее на следующий день Толстой верхом отправляется в Судаково, но при виде девушки его волнение проходит. «Валерия мила, но, увы, просто глупа, и это был жмущий башмачок»,[221] и на следующий день – «Была Валерия, мила, но ограниченна и фютильна[222] невозможно». Было ли это разрывом? Нет, на страже стояла m-lle Vergani. Сама же девушка вдруг рассказала о нежном чувстве, которое внушил ей в Москве ее учитель музыки Мортье де Фонтен. Это неожиданно задело Льва: «Странно, это оскорбило меня, мне стыдно стало за себя и за нее, но в первый раз я испытал к ней что-то вроде чувства».[223] Однако всплеск любви оказался недолгим, и уже через день, успокоившийся, но погрустневший, он записывает в дневнике: «Я не влюблен, но эта связь будет навсегда играть большую роль в моей жизни. А что, ежели я не знал еще любви, тогда, судя по тому маленькому началу, которое я чувствую теперь, я испытаю с ужасной силой, не дай Бог, чтоб это было к Валерии. Она страшно пуста, без правил и холодна, как лед…»[224] Но восьмого октября вновь навещает Арсеньевых: «Не могу не колоть Валерию. Это уж привычка, но не чувство. Она только для меня неприятное воспоминание».

Выпал снег, Ясную Поляну и Судаково разделяла бескрайняя белизна, пустыня непонимания. Толстой спорил с тетушкой Toinette, ездил верхом, охотился на зайца, внезапно появлялся у Арсеньевых, где, тем не менее, казалось, все его ждали: «19 октября. Вечер у Арсеньевых и ночевал.

Смотрел спокойнее на Валерию, она растолстела ужасно, и я решительно не имею к ней никакого…» Двадцать третьего он вновь у них и рассказывает m-lle Vergani вымышленную историю некоего Храповицкого и некоей Дембицкой, из которой следовало, что женитьба – дело серьезное, а страсть к нарядам несовместима с нормальным взглядом на семейное счастье, в надежде, что та перескажет историю Валерии, что и произошло в тот же вечер. Ему снова предложили остаться переночевать. «Я заснул почти спокойный, но далеко не влюбленный, – у них».[225] Наутро Валерия появилась за завтраком смущенная, но сияющая. Она была сама невинность, смиренность, серьезность и нежность. Покоренный этим, Толстой поехал с ней на бал в Тулу: «Валерия была прелестна. Я почти влюблен в нее», – замечает он в дневнике 24 октября и 25-го продолжает: «Был у них, говорил с ней. Очень хорошо. Чувствовал даже слезливое расположение духа». Еще через пару дней показывает ей страницу дневника, которая кончалась фразой «Я люблю». Вырвав этот листок, она убежала. Ночью Лев казнил себя за неосторожность – не вообразит ли она, что «дело в шляпе»? Чтобы облегчить душу, утром устремляется к ней. Катастрофа! У Валерии победоносный и таинственный вид невесты, которого тот больше всего опасался: «Она была для меня в какой-то ужасной прическе и порфире. Мне было больно, стыдно, и день провел грустно, беседа не шла. Однако я совершенно невольно сделался что-то вроде жениха. Это меня злит».[226] Чем больше Толстой осознавал, какую роль взвалили на него Арсеньевы, соседи, тем скорее хотел выйти из игры. Но как можно было сделать это после месяцев непрерывных ухаживаний, не оскорбив девушку, с которой вся губерния уже связала его имя? Тем хуже для молвы. Он решает ехать в Москву, а причину придумать позже. Узнав о его отъезде, Валерия расплакалась, но последний бал в Туле вновь сблизил их: «…опять была очень мила. Болезненный голос и желание компрометироваться и чем-нибудь пожертвовать для меня».[227] Но Лев был непреклонен – наперекор тетушке, m-lle Vergani, Валерии, самому себе. Отъезд его напоминал бегство, и не раз во время пути он задавался вопросом, не лучше ли было бы вернуться.