Свободный человек - Светлана Юрьевна Богданова

что не стоит говорить таких вещей за столом, особенно если рядом дети! Ведь не поймут, ляпнут где-нибудь…»

«Всё, всё, молчим, – заверил ее Женя и тут же, повернувшись к другу, предложил: – Давай ещё тяпнем?»

Когда наступила пора укладывать детей, Иван раскапризничался. Он шатался по дому своей трогательной байковой пижамке с голубыми якорями, держа в руке зубную щётку, и повторял хнычущим тоном: «Хочу, чтобы дядя Эдик рассказал нам про гроб на колёсиках! Хочу, чтобы дядя Эдик рассказал нам про гроб на колёсиках!» Элиза со странной отрешённой улыбкой брела за братом и утешала: «Давай я тебе расскажу про гроб на колёсиках!» – «Не-ет, ты не так расскажешь! Дядя Эдик лучше знает!» – ныл Иван.

Всё это в итоге прекратила Маша, она сгребла детей в ванную и там, в душной жаре, исходившей от массивного змеевика, прошептала: «Дядя Эдик устал, ему нужно отдыхать. Сегодня, пожалуйста, без страшилок!»

Иван в отчаянии зарычал, Элиза стояла молча, как каменная.

«Ну, что ещё?» – нетерпеливо спросила Маша, глядя на дочь.

«Ничего», – ответила та.

«У дяди Эдика развод, – смягчаясь, пояснила Маша. – Ему хочется побыть с друзьями. Со взрослыми друзьями», – уточнила она, заметив, что Ивану не терпится её прервать.

На этот раз дети действительно остались без своих страшилок, мужчины изрядно выпили калгановой настойки и завалились спать: Эдику постелили в комнате Маши и Жени на раскладушке. Маша бродила по кухне в странном волнении. Она помыла посуду, аккуратно расставила вокруг стола табуретки. Потом застыла у тёмного окна и смотрела на фонари, которые тревожно покачивались во дворе, обметаемые мелким и колючим снегом. Завтра суббота, Элиза может прогулять школу. Лучше всем просто посидеть дома. Эврика! Маша взяла большую эмалированную кастрюлю и принялась замешивать дрожжевое тесто. Завтра будем есть капустный пирог!

Странное волнение начало проходить. Машины руки ловко управлялись с упругой и пока что совершенно плоской и неживой массой. Она поставила чайник. Положила тесто в кастрюлю, накрыла крышкой и поставила на плиту. Плеснула себе в чашку крепкого чая и присела за стол, всё ещё присыпанный мукой. Завтра будем есть капустный пирог. А сейчас так хочется с кем-нибудь поговорить! Маша отхлёбывала горьковатый чай и устало смотрела на то, как ветер и снег покрывают улицы белым, жёстким, непроходимым. Крупа закручивалась по двору, сминала деревья и дома и, уже было совсем удалившись, оборачивалась, чтобы мощным ударом сотрясти оконные стёкла. Пора было спать. Завтра суббота.

* В девять Элиза метнулась было со страшными глазами в родительскую комнату: «Я опоздала в школу!»

Навстречу ей вышла тихая Маша, она прикрыла дверь и шёпотом сказала: «Оставайся дома, я напишу записку».

И Элиза, счастливая, ускакала на одной ножке обратно в постель.

Тесто убежало, и пришлось его отклеивать от плиты. Пока все просыпались, принимали душ, бродили по квартире без цели, Маша отправила пирог в духовку, сварила картошку и почистила селёдку. Элиза натерла морковку, измельчила грецкие орехи и подавила чеснок, вышел очаровательный морковный салатик. Когда мужчины и Иван подтянулись на кухню, стол выглядел празднично, а серо-сиреневое свечение, сочащееся из заснеженного окна, придавало всем предметам какой-то особенно торжественный вид. После завтрака поспел и пирог, и его сочные, разваливающиеся от жаркой истомы куски так прекрасно сочетались со сладким чаем, что все просили добавку и в конце концов сильно объелись.

Эдик за завтраком был необычно молчалив, хотя Женя тщетно пытался его разговорить. Зато дети веселились и бесились, особенно когда подали пирог. Иван набивал себе рот обжигающей мякотью и так, с открытым ртом, корчил Элизе рожу, которая у него называлась «капустный дракон»: глаза навыкате, язык весь в дымящейся начинке, ноздри раздуты. Элиза притворно била его по мягким волосам и, морщась от отвращения, смеялась. Маша шикала на них, но не строго, довольная, что все дома в такую погоду, и что никуда не нужно идти.

После завтрака выяснилось, что Эдику всё ещё некуда ехать: родственники, гостившие у его родителей, поменяли билеты и остались ещё на одну ночь. Они с Женей тут же собрались и отправились в центр – в надежде купить чего-нибудь вкусненького на ужин, а заодно и пополнить Женины запасы коньяка. Настроение у всего семейства было почему-то праздничное, казалось, в этом ветреном и снежном ноябре внезапно наступил Новый год, и хотелось его как следует отпраздновать.

По такому случаю Маша продолжила возиться на кухне, громко напевая «Снег кружится, летает, летает». Из детской комнаты, где Иван, ползая по ковру, что-то мастерил, а Элиза валялась с книжкой, подхватили: «И позёмкою клубя… Заметает зима, заметает, то что было до тебя!»

Предвкушение праздника нарастало. Маша достала с антресоли банку смородинового желе и развела его с водой в огромном хрустальном графине. Задумалась. И приняла решение накрыть стол в комнате.

Вечер действительно был незабываемым. Эдику явно полегчало на душе, тем более, он тоже сделал свой вклад в ужин: благодаря его стараниям на столе красовались шпроты и салат из печени трески. Элиза вытащила из-за шкафа гитару, которую ей подарили на день рождения в надежде, что она научится играть, и Эдик, быстро настроив инструмент, принялся за свои любимые старинные французские песни.

«Турольд-паломник долго брёл,

Его извилист путь,

Ступни разбиты, пуст желудок,

Надо отдохнуть.

Турольд-паломник сядет здесь,

У вашего огня,

За хлеб и сыр он будет петь,

Чтоб сердца боль унять.

Он видел, как погиб Роланд,

А с ним и Оливье,

И Ронсеваль им стал могилой

На чужой земле».

Эдик пел, Женя пил, Маша накладывала всем утреннего пирога, а дети восхищенно застыли, увлёкшись историей о доблестном рыцаре Роланде.

«А покажи свой рисунок, – внезапно обратилась Маша к дочери, и гордо добавила, повернувшись к Эдику: – Она нарисовала Жиля Де Ре».

«Да что ты говоришь! – воскликнул Эдик и, взглянув на Элизу, попросил: – Покажи, очень интересно!»

Это был простой детский рисунок фломастером. Де Ре на нём оказался широкоплечим, черноволосым мужчиной. Половину его лица скрывала борода, глаза тёмные, на голове – вишнёвый берет с пером. Зелёный камзол, зелёные брюки, чёрные сапоги. Вокруг – желтоватая пустота дешёвой рыхлой бумаги.

«Можно я это возьму?» – спросил Эдик. «Можно», – нехотя сказала Элиза и долго смотрела, как Эдик бережно укладывает рисунок в картонную папку, а затем прячет в портфель. Смотрела так, словно не желала расстаться со своей работой.

Эдик поймал этот взгляд и вопросительно застыл. «Если не хочешь, я не