Историческая личность - Малькольм Брэдбери

– Класс – культурное понятие, раса – генетическое, – говорит Мойра Милликин.

– Я не верю во влияние звезд, – говорит доктор Макинтош, – и в любом случае это обеспечивает преимущество людям, чьи матери обладают хорошей памятью.

– Разумеется, Флора, – говорит Говард, – ты знакома с Мангелем. Ты ведь одно время работала с ним в Тэвви, верно?

– Да, Говард, – говорит Флора, – я работала с ним в социальной антропологии. Он толст и уродлив, от него разит борщом, он серьезен и либерален, он верит, что у нас имеется биология, и в отношении большинства нас это так и есть, и он безусловно не расист.

– Радикальная пресса все это разоблачила, – говорит Мойра Милликин, – всю эту традицию. Енсен, Эйсенк, Мангель. И доказано, что все это – расизм.

– Неужели вы ни во что не верите, душка? – спрашивает Мелисса Тодорофф.

– Мы не можем допустить его сюда, мы должны его остановить, – говорит Роджер Фанди.

Социологи сидят за большим пластмассовым столом, обедая под плексигласовым и флексигласовым куполом каакиненского кафетерия. Студенты разговаривают, девушки тявкают, младенцы вопят. Над ними доминирует огромный фантастический зал: здесь резкая нагота, там дикие скандинавские буйства. Частности интерьера таковы, что сама пища, которую они едят, словно преобразуется в предмет искусства: пюре Джексона Поллака, яичница Мондриана, ножка курицы Грехема Сазерленда сменяются мороженым Дэвида Хокни или яблочным пирогом Нормана Роквела. Социологи едят прямо с подносов; насыщаясь, они с официальной серьезностью исследуют повестки дня сегодняшнего совещания, переворачивая ксерокопированные страницы, подцепляя фасолину или сосиску, переходя от главной повестки к дополнительной повестке, к документу А, к документу Лик документу X, продвигаясь от яичницы к йогурту. В те времена, когда он планировал систему общественного питания в Водолейте, Каакинен был весь во власти великой демократической мечты; глубоко постигая социальный символизм поглощения пищи, он решил единым росчерком удалить различие между преподавательскими и студенческими столовыми, которое приватизирует объединяющую функцию еды и тем самым в самом корне отделяет студента от его наставника. И поэтому Каакинен придумал так сказать обеденную сообщность; он создал помещения и углы помещений, где под одной крышей в демократическом гуле голосов могли бы происходить всевозможные социальные смешения. И вот по желанию вы можете сидеть вон там среди фикусов, созерцать между плотными листьями искусственное озеро и вкушать пищу в некотором величии с некоторыми затратами; или вы можете сесть вот там, в месте чистоты, простого функционализма, где специально заказанные пластмассовые вилки выглядят как ложки, а ножи – как вилки; или вы можете, выстояв в очереди в кафетерий, попрактиковаться в современном поедании современной завернутой в целлофан еды по самой скромной цене. Что, разумеется, неофициально приводит к разделению студента и его наставника; это преподаватели сидят среди фикусов, едят oeufs enplat и pommes frite а la chef [12]; студенты сидят за пластмассовыми столами со своими пластмассовыми столовыми приборами, поедая свои яичницы и чипсы.

Но тут социологи, столь часто составляющие исключение, являются исключением. Студенты-социологи едят в дорогой секции, чтобы выразить возмущение; преподаватели-социологи едят в дешевой, чтобы поддерживать дух равенства и одновременно сэкономить пенни-другой. И нынче, потому что это день факультетского совещания, их довольно много собралось за длинным столом, который каким-то образом стал исторически их столом; они поглощают одновременно еду и повестки дня; и то и другое они оценивают критически. Ибо с течением времени по мере экономического загнивания еда поутратила и количество и качество; а тем временем повестки дня по мере роста бюрократичности удлинялись и удлинялись. Они едят без удовольствия; они читают с горечью. Горечь эта двух родов. Некоторые из них просматривают эти документы как источник нужной или даже совершенно ненужной скуки, рутинное пережевывание вопросов бюджета и празднований, грантов и экзаменов; другие читают повестки дня с жарким скептицизмом, как читают контракты на покупки в рассрочку, вглядываясь в мелкий шрифт на случай ошибок, непомерностей, уверток, всей области того, что остается несказанным.

– Я думаю, некоторые из нас упускают из виду самую суть, – говорит Роджер Фанди всему столу. – Суть в том, что генетика вовсе не безобидная наука. Это область высочайшего напряжения с глубочайшей подлежащей социальностью, и приходится оберегать свои выводы от возможных расистских обертонов.

– Да? – говорит доктор Закери. – Даже если это означает фальсифицирование результатов?

– В случае необходимости – да, – говорит Мойра Милликин.

– Невообразимо, – говорит доктор Закери.

– Я думаю, это предназначалось мне, – говорит Флора. – Послушай, Роджер, тебе известен хоть один случай, когда я что-либо называла безобидным? Но я знаю Мангеля. Опасности ему известны не хуже, чем тебе. Но он, между прочим, серьезный ученый. Он никогда не приукрашал свои выводы, и я не согласна с тем, что фальсифицирование результатов может быть оправданным. Он был бы так же рад, как и я, если бы полученные результаты отвечали вашим пожеланиям. Но они получаются такими, какими получаются.

– Так отчего, по-твоему, на него нападает вся радикальная пресса? Они знают, что делают, – говорит Мойра Милликин.

– В этом я уверен, – говорит доктор Закери, – но они не делают того, что должны были бы делать мы, защищая объективность исследований.

– Сегодня в автобус вошла беременная женщина, – говорит доктор Макинтош, – странно: стоит твоей жене забеременеть, как они попадаются тебе на глаза повсюду.

– Мы несем ответственность за наши выводы, – говорит Роджер Фанди, – потому что любая организация мышления идеологически значима. Из чего следует, что это мы организуем результаты, а не наука.

– Я встал, уступая ей место, – говорит мистер Макинтош, – и вдруг я сообразил, что в нынешней радикальной атмосфере не существует никакого обращения к ней, которое я мог бы использовать. В конце концов я сказал: «Извините меня, личность, не хотели бы вы сесть?»

– Даже и это обращение сверху вниз, – говорит Мойра Милликин. – Почему она не может постоять, как все остальные?

– Под каким пунктом будет рассматриваться Мангель? – спрашивает Флора Бениформ.

– Я бы сожгла мои, – говорит Мелисса Тодорофф, – да можно сказать, что и сожгла символически. Но когда я взбегаю наверх, у меня повсюду дрожь и боли.

– Пункт семнадцатый, – говорит Мойра Милликин, – приглашенные лекторы. Вот когда начнется потеха.

Со стороны очереди самообслуживания доносится очень громкий грохот. Головы социологов разом поворачиваются туда; кто-то забинтованный уронил поднос со всем содержимым.

– О Господи, – говорит Флора, – это Генри.

Генри Бимиш стоит, окаменев, в очереди, все его брюки в йогурте; ловкий студент останавливает ногой катящуюся булочку.

– Бог мой, – говорит Говард. – Он пришел. Флора устало поднимается со стула.

– Я пойду возьму ему что-нибудь поесть, – говорит она. – Разумеется, Генри обязательно понадобилось нести поднос одной рукой.

– Что случилось с Генри? – спрашивает Мойра Милликин.

– А вы не знаете? – спрашивает доктор Макинтош, – он располосовал себе вчера руку об окно. У Говарда.

– Неужели? – говорит Мойра Милликин.

– Господи, какой ужас, – говорит Мелисса Тодорофф, – я где-то потеряла мой IUD, а впереди еще десять недель семестра.

– Черт, просто не могу смотреть, – говорит Мойра Милликин, так как Генри, видимо, по приказанию Флоры пробрался к концу стойки самообслуживания, к турникету, регистрирующему число едоков, и теперь пытается протолкнуться сквозь него, упорно двигаясь не в том направлении.

– Ему не следовало быть тут, – говорит доктор Макинтош, – для чего он пришел на подобное совещание?

– Без сомнения, он почувствовал, что будут решаться принципиальные вопросы, – говорит доктор Закери.

– Как мило со стороны Флоры, не правда ли? – говорит Генри, подходя к концу стола, где останавливается; рука у него висит на белой перевязи, и он улыбается своим коллегам с обычной беспричинной приветливостью и отчужденным выражением. – Все так добры.

– А, Генри, – говорит Говард, вставая, так что его стул зацепляет ступню Генри.

– Я бы, конечно, и сам сумел, – говорит Генри, – я прекрасно уравновесил поднос, и тут кто-то обернулся и зацепил его флейтой в футляре.

– Как ты? – спрашивает Говард.

– Очень неплохо, Говард, – говорит Генри, – небольшой порез, знаешь ли. Мне ужасно совестно из-за окна. Ну и всего этого шума. Надеюсь, тебе передали мои извинения.

– Ты очень бледен, – говорит Говард, – тебе не следовало приезжать.