Тайны ушедшего века. Лжесвидетельства. Фальсификации. Компромат - Николай Зенькович

Прощание. Похороны

У Евгения Евтушенко есть фильм «Похороны Сталина», у профессионального режиссера Алексея Германа фильм «Хрусталев, машину!». Оба произведения созданы в условиях отсутствия коммунистической цензуры. Те, кто их видел, а также читал подробные воспоминания о траурных днях в Москве, может сравнить одностороннюю трактовку предлагаемых для новых поколений видеосюжетов и публикаций с первоисточниками.

С. И. Аллилуева:

— Все разошлись. Осталось на одре тело, которое должно было лежать здесь еще несколько часов, таков порядок. Остались в зале Н. А. Булганин и А. И. Микоян, осталась я, сидя на диване у противоположной стены. Погасили половину всех огней, ушли врачи. Осталась только медсестра, старая сиделка, знакомая мне давно по кремлевской больнице. Она тихо прибирала что-то на огромном обеденном столе, стоявшем в середине зала.

Это был зал, где собирались большие застолья и где съезжался узкий круг Политбюро. За этим столом — за обедом или ужином — решались и вершились дела. «Приехать обедать» к отцу — это и означало приехать решить какой-то вопрос. Пол был устлан колоссальным ковром. По стенам стояли кресла и диваны; в углу был камин, отец всегда любил зимой огонь. В другом углу была радиола с пластинками, у отца была хорошая коллекция народных песен — русских, грузинских, украинских. Иной музыки он не признавал. В этой комнате прошли все его последние годы, почти двадцать лет. Она сейчас прощалась со своим хозяином.

Пришли проститься прислуга, охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы, дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садовники, — все они тихо входили, подходили молча к постели и все плакали. Утирали слезы как дети, руками, рукавами, платками. Многие плакали навзрыд, и сестра давала им валерьянку, сама плача. А я-то, каменная, сидела, стояла, смотрела, и хоть бы слезинка выкатилась… И уйти не смогла, а все смотрела, смотрела, оторваться не могла.

Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина — Валечка, как ее все звали, — экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей.

Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников» — генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа. А Валечка — как и все они — за последние годы знала о нем куда больше и видела больше, чем я, жившая далеко и отчужденно. И за этим большим столом, где она всегда прислуживала при больших застольях, повидала она людей со всего света. Очень много видела она интересного, конечно, в рамках своего кругозора, но рассказывала мне, когда мы виделись, очень живо, ярко, с юмором. И как вся прислуга, до последних дней своих, она будет убеждена, что не было на свете человека лучше, чем мой отец. И не переубедить их всех никогда и ничем.

Поздно ночью — или, вернее, под утро уже — приехали, чтобы увезти тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь, ну, хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носилки, положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим — красивое тело, совсем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце странная боль — и я ощутила и поняла, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь, и вот я буду жить еще и жить на этой земле.

Всего этого нельзя понять, пока не увидишь своими глазами смерть родителя. И чтобы понять вообще, что такое смерть, надо хоть раз увидеть ее, увидеть, как «душа отлетает», и остается бренное тело. Все это я не то, чтобы поняла тогда, но ощутила, все это прошло через мое сердце, оставив там след.

И тело увезли. Подъехал белый автомобиль к самым дверям дачи, все вышли. Сняли шапки те, кто стоял на улице, у крыльца. Я стояла в дверях, кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило. Кто-то обнял за плечи, это оказался Н. А. Булганин. Машина захлопнула дверцы и поехала. Я уткнулась лицом в грудь Николаю Александровичу и, наконец, разревелась. Он тоже плакал и гладил меня по голове. Все постояли еще в дверях, потом стали расходиться.

Я пошла в служебный флигель, соединенный с домом длинным коридором, по которому носили еду из кухни. Все, кто остался, сошлись сюда, — медсестры, прислуга, охрана. Сидели в столовой, большой комнате с буфетом и радиоприемником. Снова и снова обсуждали, как все случилось, как произошло. Заставили меня поесть что-то: «Сегодня трудный день будет, а вы и не спали, и скоро опять ехать в Колонный зал, надо набраться сил!» Я съела что-то и села в кресло. Было часов пять утра. Я пошла в кухню. В коридоре послышались громкие рыдания — это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала. Она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья… «Вот, заперлась и плачет — уже давно», — сказали мне.

Через пятьдесят лет после происшедшего поделился своими впечатлениями сын Лаврентия Павловича Берии — Серго Лаврентьевич, взявший после расправы с отцом фамилию матери Гегечкори. Одна из больших его тайн, почему он это сделал. Вынудили? Или сам, чтобы не вызывать определенного к себе интереса? Но ведь до ареста отца он не стеснялся фамилии, которую носил, наоборот, гордился ею — она была как волшебный ключик ко всем замкам.

Но сейчас не об этом.

— Смерть Сталина я воспринял, скажу откровенно, двояко, — рассказывал в 1993 году Серго Лаврентьевич, грузный и седой от пережитого. — В основном мне было жаль Светлану, его дочь. Она ведь — я это хорошо знал — и до того была одиноким человеком, а после смерти Сталина жизнь ее и вовсе не заладилась. Внешне, конечно, и Хрущев, и Ворошилов, к примеру, ее опекали, на самом же деле эти люди прекрасно знали очень слабую психику Светланы и подталкивали ее к тому, что в конце концов и случилось…

О том, что произошло со Сталиным, Серго Лаврентьевич, по его словам, узнал от мамы, когда пришел домой пообедать. Обычно в это время приезжал и отец, но в тот день его не было. Мама сидела заплаканная и сразу же сказала сыну, что у Иосифа Виссарионовича удар и, по всей вероятности, он не выживет.

— Ну а ты-то что плачешь? — спросил Серго. — Помнишь ведь, что отец говорил…

Речь шла о том, что готовил им Сталин.

Нина Теймуразовна, мать, разумеется, обо всем знала: Лаврентий Павлович действительно предупреждал семью о том, что может случиться.