Улыбка золотого бога - Екатерина Лесина

– Вам кого? – поинтересовалась женщина в халате и красной косынке. – Вы из родственников будете?

– Из друзей родственников. Мне бы со Святской увидеться, я от дочери. – Собственная ложь показалась неуклюжей, но женщина расплылась в улыбке, махнула в сторону здания и ответила:

– Пятнадцатая палата.

Этот мир, в отличие от прошлого, оставшегося за воротами учреждения, был в зелено-золотых тонах. Искусственное лето в узоре березовой листвы на обоях, в тяжелом малахите покрывала, в прозрачном стекле вазочек с пластмассовой сиренью.

– Вы от Лизоньки? – женщина сидела вполоборота, пристально разглядывая отражение в зеркале трюмо. Халат, также зеленого цвета, выгодно оттенял ярко-рыжие волосы, прихваченные атласной лентой, на запястье блестел золотом браслет часиков, длинные пальцы сжимали сигарету. – Что ж она не предупредила? Нехорошо… передайте, пусть в следующий раз обязательно предупредит о визите, ведь женщине нужно время подготовиться, чтобы выглядеть хорошо. Женщина ведь должна хорошо выглядеть, верно?

– Верно.

Столик перед Святской был уставлен баночками, флаконами, склянками, коробками и тюбиками.

– Лизонька следит за собой? Она красивая девочка, а красоту нужно беречь. – Она погрозила пальцем и, ловко сковырнув крышку с коробки, вытащила оттуда розовый шар пуховки. Небрежно коснулась щек, лба, подбородка, шеи… Меловое облачко пудры осело на шелковой ткани, но женщина этого не замечала. Бросив пуховку на пол, она потянулась к черной баночке с этикеткой известной косметической фирмы, зачерпнула горочку розовой массы и, растерев в ладонях, похлопала себя по щекам.

– Я всегда ей говорила, что женщина должна быть красивой… всегда говорила… обязательно красивой. Зачем жить, если некрасивая?

Она повернулась ко мне.

Узкое лицо, тонкий нос с ровными капельками ноздрей, высокий лоб и острый подбородок. Толстый слой белой пудры, алые пятна на впалых щеках, черные круги туши вокруг глаз и черное же пятно помады там, где должен был быть рот.

– А вот вам, – строго сказала Святская, – жить не надо. Вы некрасивая. Передайте Лизоньке, пусть в следующий раз предупредит. Я хочу подготовиться.

Уходила я в отвратительном настроении. Ощущение такое, будто увидела изнанку чужой жизни, и теперь, отягощенная знанием, совершенно не представляла себе, что с этим делать. Мне было жаль и Лизхен, и ее сумасшедшую мать, которая отчаянно пыталась быть красивой, и себя, потому что слова этой женщины звучали страшным эхом полученного ночью предсказания.

– Дуся, возьми себя в руки, – сказала я себе. То же самое посоветовал и Яков.

Топа

Выбраться из дома тайком оказалось не так и сложно. Все или спали, или разошлись по комнатам. Главное, внизу не было никого, кто бы пристал с вопросами. Вопросов Топочка боялась.

– Мы справимся, – шепнула она Тяпе, та завертелась в руках, заюлила, но голоса, к счастью, не подала.

На улице было прохладно, ступеньки влажно поблескивали растаявшим льдом, а на траве еще серебрился иней. Топа поежилась и испытала острое желание вернуться – холодно ведь, и Тяпу простудить можно.

– Мы справимся, – повторила Топа, спускаясь с лестницы. – У нас все получится…

На самом деле пройти получилось всего метров двадцать, сзади долетел звук шагов, торопливых и поэтому, как показалось, раздраженных. Миша всегда раздражался, когда куда-то спешил.

– Ну и как это понимать? – строго поинтересовался Яков Павлович. – Куда это ты решила сбежать?

– Я не сбегаю.

– Именно что сбегаешь. Собаку куда денешь? В приют?

– В-виктор на время взять обещал, – выпалила Топа и поняла, что попалась. – Я… я не то сказать хотела.

– А мне кажется, что именно это. Значит, вы с ним не о любви, а о собаках говорили?

Топочка кивнула и с некоторым облегчением подумала, что с планом теперь не выйдет. Наверное, жаль, потому как теперь не совсем понятно, что делать дальше. И наверное, хорошо, потому как умирать было бы страшно.

На третий день, когда он почти привык уже и к виду из окна, и к запахам, и к тягучему времени, когда происходящее вокруг смутно и небеспокойно, Вадима препроводили в знакомый уже кабинет, где, кроме Владислава Антоновича и знакомого уже подполковника, на стуле со скованными руками сидел Димка.

 – Добрый день, присаживайся, – по-свойски поздоровался следователь и указал на стул у стены. Димка же и не повернулся. Бог ты мой, какая нелепица, да разве ж можно на Димку подумать? Шестнадцатилетний шалопай, бестолковый и бесполезный, взятый в экспедицию в силу своего с Игорем родства – то ли племянник, то ли троюродный брат, он значился в табеле разнорабочим, но работать не особо любил.

 – Я… я не виноватый… раскопали они… да, они раскопали, а я при чем? Я ж так, я только на каникулы сюда… мамка говорит, едь с дядькой, мир посмотришь, а он – что в экспедиции клево. А тут не клево совсем. Тут жарко, и песок, и помыться никак, и жрут какую-то гадость, и в город не выйти.

Ломаный басок, местами взлетающий до визгливого дисканта, заполнял комнату, и Вадим замер, затаив дыхание – не спугнуть бы, не отвлечь случайным звуком, видом своим. Но Димка, казалось, ничего вокруг и не замечал.

 – Я сразу свалить хотел, только Свищин не отпустил. Сюда пришли, а местные работать не дают… и правильно, им лучше знать, можно тут копать или нет, только ж Свищину не докажешь. А потом другое место показали, ну и все, началось.

Он мотнул головой, откидывая с глаз отросшие волосы.

 – Что началось?

 – Страшно. Я ему говорил, нельзя, а он мне – дурак, ничего не понимаешь, наука это. Кости… кости и опять кости… целые ящики костей, с номерочками, какая наука? Нельзя было трогать… нельзя… они во сне, глаза закрываешь, а руки тянут… я убегал, убегал, убегал… а как убежать?

 – И вы снова просились уехать? – мягко уточнил Владислав Антонович.

 – Просился. Каждый день просился, а он – нет. Беситься начал. По морде заехал.

 – Когда это случилось?

 – А когда вот он свалил, не выдержал, – полные губы Димки расползлись в улыбке. – Я сразу понял, что он тоже их видит, только ему было куда ехать, а мне?.. У меня денег нет, заплатить нечем, а без денег к этим уродам не сунешься. Я обречен был, понимаете?! Я думал, теперь хоть до Свищина дойдет, раз дружок его сбежал, то и ему самому пора манатки собирать. А он в стойбище поперся, уговаривать, вернулся осатанелый, на меня наорал и по морде заехал.

 – И тогда вы решили убить?

 – Да. Я третьи сутки не спал… а еще семь дней? Как без сна? А если заснуть – догонят.

 – Нож где взяли?

 – В палатке, в его вот вещах. Я не думал, что на него решат, я… я просто искал нож и вспомнил, что видел у него. Красивый.

 – А почему молчал, что ты его? Почему не признался?

 – Ну… вы все равно этого загребли, я и подумал… я не нарочно, я уехать хотел, а мне не давали. Зачем не давали? Это они, они виноваты… раскопали… говорил – не копайте. А они… всадники идут, догонят скоро. И тебя догонят! И всех вас!

Спустя два дня Владислав Антонович, добравшись до лагеря, сухо сообщил, что подозреваемый, оказавшийся человеком неуравновешенным, покончил жизнь самоубийством в палате психбольницы, куда его направили на обследование.

Тогда же состоялся последний разговор Вадима с этим чужеватым степям, но все ж таки сумевшим, как оказалось, вписаться в сложный их мир человеком.

 – Да, я сразу понял, что это – не ты. – Владислав Антонович курил, но пепел стряхивал в кулечек, свернутый из промокашки. – Все-таки маловероятно, что ты бы ночью, верхом, попер за двадцать километров, только чтобы перерезать горло собственному товарищу собственным же, прошу заметить, ножом.

 – Тогда почему?.. – вопрос этот, мучивший с того самого дня, как Вадим узнал правду, вырвался-таки. Вышло истерично и несолидно. И Владислав Антонович не отказал себе в удовольствии усмехнуться, снисходительно так, понимающе.

 – А потому, что нож, как ни крути, твой, его многие опознали. И про ссору вашу тоже сказал не один человек, и про то, что покойный тебя уволить грозился.

 – Я и сам уволюсь.

 – Дело, конечно, твое… по мне, так вообще несерьезное это занятие, археология. Копаете тут, портите людям настроение, местных будоражите. А ради чего? Вот зачем мне, скажи, знать, как и что носили двести лет назад? Триста? Полтыщи? Что от этого лично для меня переменится? Ничего. А вот оттого, что я убийцу нашел, лично для тебя переменилось многое.

Слова Владислава Антоновича были обидны еще оттого, что Вадим силился найти возражения, опровергнуть и, как не раз бывало прежде – разговор-то не нов, – поразить противника аргументами, но те не находились. Да и Громов дожидаться оправдательной речи не стал, стряхнул с сигаретки серый пепел, затянулся и продолжил: