Найти и обезвредить - Григорий Василенко

Ограбленные лишь глубокой ночью добрались до аула. Тело убитого на бурке принесли прямо в ревком — сюда стекается вся боль округи, все людское отчаяние, здесь бедняк всегда найдет сочувствие, защиту от обид, неправды и притеснений. Предревкома Пшемаф Гедуадже, вникнув в подробности несчастья и поднимая чоновцев на облаву, не мог от гнева говорить членораздельно, слова команды прорывались сквозь комок слез.

Всякое случалось на дорогах в это беспокойное время, много бандитских шаек бродило вокруг, умножая людское горе, но чтобы решиться на такое кощунство — до нитки обобрать нищего! Пострадавшие все, как на подбор, — голытьба сермяжная, издавна живут так худо, что даже кошки и собаки сбегают со двора. Ребятишек у каждого куча, слоняются они по чужим дворам за милостыней, босые, голодные и холодные, чуть ли не нагие. Не только видеть это, но даже подумать — и то душа от боли сжимается.

Берекета уже не воскресить. Теперь его вдове, чтобы возместить лавочнику Аслану цену угнанных быков, со всеми чадами придется месяцами в черной работе в семь потов гнуться. Да не в том главная беда. Вдове можно помочь выбраться из кабалы — деньгами из средств общины. А вот как быть с красноармейской книжкой, найденной на месте преступления? Ее вместе с другими бумажками «случайно» подобрал в придорожном чертополохе и услужливо доставил в ревком Исмаил, промышляющий мелочной торговлей с одноконной повозки.

И уже перекидываются из аула в аул слухи, тлеет зловещий шепот, науськивание мулл и кулацких прихвостней, искусно разжигающих вражду между русскими и адыгейцами, неприязнь народа к новой власти. «Слыханное ли дело?! — кликушествует эфенди под чинарой возле мечети. — Гяуры хватают правоверного мусульманина, забивают свободный выход его душе священными страницами корана! Именем пророка Мохаммеда, милостивого милосердного, поклянемся…» И уже грызут удила нетерпения гиреевские и улагаевские недобитки, мечутся в ночи темные призраки…

Сильно озадачила ревком подлая эта вылазка. Случись такое хотя бы месяцем раньше — все было бы куда проще. Повсюду в закубанских станицах и аулах стояли на отдыхе, приводились в порядок и пополнялись красноармейские части, от самого Орла до Новороссийска без роздыху гнавшие деникинскую Добровольческую армию. Буденновские эскадроны и стрелковые подразделения других соединений еще весной истребили и рассеяли наиболее крупные банды.

Когда засевшие в горных, лесных и плавневых логовищах поняли, что грозная сила взяла под свою защиту рабочего, трудового казака и горца, рядовые участники банд сотнями, тысячами стали являться с повинной. Прозрению их способствовали декреты Совнаркома об отмене смертной казни, о всеобщей и полной амнистии. Прокламации об этом разбрасывали с аэропланов в районах возможного сосредоточения мятежников, расклеивали в многолюдных местах. Всякому добровольно сложившему оружие гарантировались прощение былых преступлений против Советской власти.

Весной 1920 года, после трех лет сражений, крови и слез на Кубани наступил долгожданный покой. Повинуясь классовой тяге к большевикам, трудовой горец доверял свою судьбу ленинской партии. Затишье, однако, было недолгим. Воинские части — опора Советской власти и надежда трудового народа — в считанные дни погрузились в эшелоны, были брошены против улагаевского десанта. В партийном и советском местном аппарате мобилизован почти весь актив, отправлен туда же — в Приазовские плавни. В тыловых ревкомах остались нести круглосуточное дежурство солдат с костылем и винтовкой, старики да подростки…

В разбойном деянии близ древнего языческого кургана члены ревкома не сразу усмотрели руку Люлю Анчока, бандитского атамана, известного на обоих берегах Кубани. Сын нищенки Сикок и престарелого муллы Беча, он с малых лет ходил в пастухах и не слышал от хозяев иного обращения, как «ублюдок». Рос нелюдимым, доверяя из всего живого на свете только собаке и коню. Джигитовал на сельских празднествах с отчаянной, какой-то почти обезьяньей ловкостью.

Когда войска кайзера начали войну против России и полковник Султан Килыч-Гирей в закубанских аулах вербовал добровольцев в «дикую дивизию», пастуха нанял и сдал на службу вместо своего сына один из князей рода Хануко. В галицийских поместьях и замках Анчок изрядно награбил «на черный день». А вернувшись домой, в пирушках и карточной игре быстро спустил добычу. Но остались страсть к рисковой сладкий жизни и презрение ко всякому труду.

Он ударился в новые кровавые авантюры. С безрассудной жестокостью и наглой дерзостью грабил и убивал на большой дороге, не щадя ни русского, ни адыгейца. Людская молва, не склонная отличать правду от вымысла, а вернее, негласные опекуны и вдохновители Анчока, создали вокруг его персоны ореол «благородного разбойника», чуть ли не народного героя, защитника сирых и обездоленных, вроде тех абреков былых времен, которые отнятого у князя барана делили между рабами, сами же довольствовались постной мамалыгой.

Эта досужая легенда долго сбивала с толку людей. На первых порах заблуждались и ревкомовцы, полагая, что Анчок не мог опуститься до насилия над земляками, позариться на нищенскую суму.

По ложному следу, в сторону от версии о причастности Анчока к этому делу, ревкомовцев повела и недавняя ориентировка особого отдела, согласно которой в шайке бело-зеленых, взятой при ликвидации гнезда бандитов близ аула Джамбечи, предположительно находится и Анчок и что ведется личностное опознание арестованных. Не мог же, в самом деле, матерый этот вражина в одно и то же время находиться за решеткой краснодарской тюрьмы и разгуливать на свободе в пятидесяти верстах от нее!

Хоть и доброй была весть о поимке Анчока, но что-то не находилось у ревкомовцев повода для успокоения — тревога и обида снедали душу. Тем более что слухи, будто он убит или арестован, вспыхивали и затухали по меньшей мере раз пятнадцать.

К осени, оправившись от потерь, страха и паники, пережитых в результате жестокого разгрома улагаевского десанта, по-звериному зализывая раны в укромных щелях, враг, чувствовалось по всему, стал осторожен и, уже не рассчитывая на снисходительность, сильнее лютовал в безысходном остервенении. Мелкие бандгруппы укрываются теперь искуснее, и удары иногда наносятся ощутимее. Резко участились террористические акты, расправы над активистами, просто сочувствующими Советской власти.

По хитроумному выбору времени и места во всех почти диверсиях угадывается «почерк» Анчока, тактика волчьей стаи: хорошо высмотреть цель, подползти незаметно, в стремительном броске кинуть сильного огня и уйти врассыпную… Средь бела дня выхвачен крупный куш из лабинского банка. Неделю спустя ограблен почтовый вагон туапсинского поезда, остановленного перед разведенными рельсами. Убит из засады землеустроитель во время раздела земельных паев. На Гиагинском ссыпном пункте предано огню восемьдесят тысяч пудов пшеницы, заготовленной продкомиссией для голодающих Москвы и Петрограда…

Ревкомовский толмач, восемнадцатилетний Аюб Шеуджен, который до того как стать бойцом чоновского отряда лишь однажды нюхал порох — на фейерверке в день торжественного выпускного акта в Майкопском механико-техническом училище, в угрюмом одиночестве, прикидываясь праздношатающимся бездельником, вот уже вторую неделю околачивается по Габукаю, кружит возле одного дома неподалеку от базарной площади. В его брезентовом мешке с замком, в каких почтовые егеря развозили секретную переписку, покоится крупнокалиберный кольт, горсть патронов к нему и нечто завернутое в лоскут ситца в незатейливых цветочках — незабудках.

И хотя молодой сотрудник Майкопской ЧК за последние сутки, кроме снега да морковного чая, что подают на постоялом дворе, ничего не держал во рту, он крепится, не падает духом и даже вполголоса напевает под нос мелодию «лезгинки».

Джигитскую эту пляску он исполнит над трупом Анчока, при упоминании имени которого невольно ежатся даже бывалые оперработники. Ощущая в нагрудном кармане своей форменной тужурки билет члена рабоче-крестьянского союза молодежи, который, как талисман, придает ему силу и уверенность, Аюб тешит себя мыслью, что голова бандита рано или поздно упадет в брезентовую его торбу, будет доставлена куда надо и брошена к ногам Хакурате…

Правда, относительно того, как следует распорядиться головой Анчока, председатель оргбюро только-только создаваемой Адыгейской автономии, большевик Шаханчерий Хакурате, любовно прозванный в народе «табунщиком адыгов», высказывался в несколько ином смысле.

— Будь Анчок ханского роду, алчный кулачина или, скажем, отъявленный белогвардеец, сознательно выступающий против народной власти, — внушал он на аульском сходе, — мы с ним не церемонились бы — уничтожили беспощадно, как неисправимого в своих антисоциальных свойствах. Но он всего лишь валет, хотя и козырный, во вражеской колоде. Следует сперва попытаться склонить его к добровольной явке с повинной, вернуть к честной жизни.